– Ты, Серафима, еще одну квашню поставь, – распорядился он глухим голосом, – завтра Покров… Сама знаешь, как просфоры нужны будут.

Сказав это, отец Сергий удалился к себе, наверх. А Сима, покорно вздохнув, принялась ставить еще одну квашню.

– Вот так и живу, Нина, из кухни да чулана не вылезаю…

На Симе, помимо просфор, лежала еще и вся домашняя работа: стирка, уборка, приготовление еды, в хозяйстве были лошадь, две коровы, куры. Да, нелегко жилось Симе в доме отца. Недаром у нее был такой изможденный вид.

За столом, во время чая, я имела возможность познакомиться с остальными членами семейства. Брат Симы, отец дьякон, был здоровым красивым парнем лет двадцати семи. Он то и дело пощипывал свою недавно отпущенную бородку. «Дьяконица» была под стать ему: полная, темноглазая, светлокосая, она держала на коленях младенца с перетянутыми ручками и ножками и кормила его грудью.

За столом между «отцами» зашел спор о том, в какой деревне выгоднее отслужить завтрашнюю обедню. В самом селе церковь была занята под клуб. Отец Сергий настаивал на одной деревне, а отец дьякон – на другой.

– Чего нам, батя, соваться туда? Кто туда придет? Одни старухи! Заранее можно сказать, что никакой выгоды не будет!

Отец Сергий крякнул, дьякон взглянул на меня и осекся. Отцы переглянулись между собой и замолчали. А мне было нестерпимо стыдно, точно я увидела их голыми.

В тот же год я попала в небольшую кладбищенскую церковь, где шло отпевание моего школьного учителя. Представьте себе такую картину: аналой покрыт самой обычной клеенкой, а ведь ему положено сверкать богатыми ризами, так было когда-то даже в нашей маленькой церквушке. Вправо от входа сооружено нечто вроде помоста. На нем грубо сколоченный стол, за которым сидел дядька с опухшим от пьянства лицом и лил из воска свечи. Тут же на помосте стояло ведро с воткнутым в него веником.

За вторым столом, чуть поодаль, сидела женщина-казначей и пила чай из жестяного чайника. Перед нею лежали счеты. И пока шло отпевание, она щелкала костяшками, словно аккомпанируя возгласам священника.

Никакой торжественности. Все предельно оголено. Не церковь, а артель «Бытуслуг». По наивности мне казалось, что если бы в прежние времена церковь не обставляла обряды пышностью и торжественностью, она не имела бы такой притягательной силы.

Помню, с каким нетерпением ожидали мы Рождества, и не только потому, что с Рождества начинались школьные каникулы и устраивались елки, а потому что и взрослых и нас, детей, охватывало особое чувство приподнятости в ожидании праздника. Целую неделю мы с мамой разучивали рождественский тропарь, которым должны были порадовать бабушку и дедушку. Утром, бывало, проснешься, а в передней уже звенит хор детских голосов: это толпа ребятишек набежала и, попросив разрешения, начала славить Христа.

Быстро вскакивали с постели, одевались, умывались и бежали вниз, чтобы пропеть разученный тропарь перед дедушкой и бабушкой. Наше пение доставляло им огромное удовольствие. Дед, прослезившись, вынимал кошелек и давал нам с Надей по новому серебряному гривеннику. Но славить Христа дома нам казалось скучно. Куда интереснее было пробежаться в ватаге ребятишек по поселку. И вот однажды мы не устояли от искушения: оделись, потихоньку выскользнули из дома и присоединились к ребятишкам, бегавшим из дома в дом. А когда счастливые, довольные вернулись домой, нас встретило настороженное молчание взрослых. Чувствуя, что провинились, пристыженные мы решили поправить дело и, когда вся семья собралась за утренним чаем, выстроились перед дедушкой и бабушкой и открыли, было, рот, чтобы пропеть рождественский тропарь, как обычно пели, но отец оборвал нас:

– Довольно, – резко сказал он, – с сегодняшнего дня вы больше не будете петь!

Мы заплакали. И как ни просил дед простить нас и разрешить нам по-прежнему «славить Христа» дома, отец был непреклонен. Мы навсегда лишились веселых дедушкиных гривенников. Так отец наказал нас за непослушание.

Наказывали ли нас? Нет. Я имею в виду физические наказания. Да в этом и не было надобности. Достаточно было нахмуренных бровей отца, чтобы мы знали, что провинились, и чувствовали себя несчастными. Отец был глубоко убежден, что физические наказания унижают ребенка, роняют его человеческое достоинство.

Никогда ребенок нарочно не разобьет стакан, не испортит игрушку, не порвет платье, а если это и случается, то ребенок сам переживает беду, и родители, наказывая, только усугубляют ее.

Помню, я полезла зачем-то в буфет и, чтобы дотянуться до верхней полки, оперлась на него и даже подпрыгнула. Буфет качнулся, створки распахнулись, с полок посыпались чашки, и еле я успела отскочить в сторону, как верхняя, съемная часть буфета обрушилась на пол. На грохот сбежались домашние. Я же стояла ни жива ни мертва. На мне, вероятно, лица не было, потому что отец, не говоря ни слова и лишь нахмурясь, стал водружать буфет на место. А когда в комнату заглянула мама и, закрыв глаза, взялась за голову, он осторожно обнял ее за плечи и вывел из комнаты.

Ни слова упрека не услышала я от родителей. А ведь в буфете были дорогие вещи, стоял, например, там сервиз тонкого фарфора, полученный мамой еще в приданое, были и другие не менее ценные вещи. И нельзя сказать, чтобы потеря их была для нас безразлична. Жили мы на более чем скромную зарплату отца и матери. Думаю, осталась я безнаказанной только потому, что родители понимали, уронила я буфет не нарочно, и наказывать меня бессмысленно.

Зато сколько боли и горечи было у меня в душе, когда я была однажды наказана незаслуженно. Было мне лет семь. Жили мы тогда в небольшой деревне, где мама учительствовала, а отец бывал только наездами. Снимали избу у одного крестьянина. Посреди избы стояла огромная русская печь, на которой мы, дети, проводили большую часть дня, пока мама была в школе. И вот однажды, когда мы играли на печи, младшая сестренка Леля, которой, вероятно, было около году, прислонилась спиной к занавеске, отгораживающей печь, и полетела на пол. Мы с Надей с ужасом смотрели, как няня полумертвую подняла ее с полу и стала откачивать. Наконец, Леля разразилась ревом. На лбу ее вздулась шишка, на которой явственно обозначились следы половика, лежавшего перед печью.

Надя деловито слезла с печи, оделась и пошла в школу доложить маме о случившемся. Шел урок. Надя долго переминалась с ноги на ногу, пока мама не заметила ее и не спросила:

– Надя, что тебе?

– А Лелька с печки упала…

Мама, как была в одном платье, без пальто бросилась домой. Весь гнев мамы обрушился на меня, на старшую. Мама отшлепала меня и выпроводила за дверь:

– Уходи! Мне не нужна такая дочь…

Я вышла во двор. Куда пойти? Кому я нужна, если даже мама отказалась от меня? Пошла под сарай, залезла в кошеву, зарылась в сено и долго плакала, растравляя себя картиной собственных похорон: «Вот простужусь, заболею, умру. И мама будет жалеть…»

Плакала, пока не уснула. А в доме между тем начался переполох: «Куда исчезла Нина?». Обегали всю деревню в поисках. Няня высказала даже предположение: уж не бросилась ли я в прорубь? Меня нашли, извлекли из сена, притащили в дом, растерли денатуратом, посадили на печь отогреваться. И с досады, что я причинила столько волнений, мама вновь наказала меня. Передо мною была поставлена чашка с водою, положен кусок хлеба.