Далее для меня и сестры начиналось самое интересное – приготовление Татьяны к вечеринке, или вечерке, как тогда говорилось. Прежде всего, Татьяна тщательно мылась, несмотря на зиму, обливалась водой в боковушке с головы до ног. Потом перед жарко топившейся печкой сушила волосы, потом завивала их щипцами, каля последние над керосиновой лампой, потом углем наводила себе брови, сдвигая их над переносицей, затем из катышка воска вставляла себе зуб, ибо на месте одного из передних зубов у нее была пустота. Этот искусственный зуб, преображающий няню, кажется, производил на нас самое сильное впечатление. Потом Татьяна пудрилась толченым мелом, подкрашивала щеки и губы цветной бумажкой из-под конфет и была готова. Хотя нет, оставаясь в белой хлопчатобумажной рубашке с лямочками (комбинации, как теперь бы сказали), она долго колебалась, что же ей надеть? Прикидывала на себя перед зеркалом одно платье, другое и, в конце концов, оказывалась в черной юбке «клеш» и в белой кофточке, отделанной кружавчиками. Вот теперь она была совсем готова. Она повертывалась перед нами на каблучках своих выходных туфель и казалась нам красавицей: оспинки на лице прикрывала пудра, жиденькие волосики завиты и пышно взбиты, румяные губы открывают в улыбке полный рот зубов, глаза. Ну, глаза хороши сами по себе, серые, они так и искрились в предвкушении удовольствия. Они полны лукавства, может быть, именно из-за них у Татьяны прозвище: «Танька-шельма?». Но время показало, что не только из-за них. Неожиданно мама обнаружила в своем гардеробе пропажу кофточки. Татьяна повинилась, сказала, что она взяла только «примерить». Но «примерка» повторилась, и с Татьяной пришлось расстаться. Прощаясь, она заливалась слезами и причитала:

– И что за природа у меня такая. Ведь знаю, что нельзя брать чужое, а руки сами тянутся, возьми…

Позднее отец нам объяснил, что есть такое психическое заболевание – клептомания. Люди, страдающие им, склонны к воровству. В студенческие годы я столкнулась (как мне тогда казалось) с этим заболеванием. Была у меня подруга по университету, а у той сестра, исключенная из университета во время чистки. Однажды втроем мы пошли покупать мне костюм. Примеряя его, я дала подержать сумочку с деньгами сестре подруги. Костюм мне понравился, был одобрен сестрами, и я пошла к кассе, оплатить покупку. Открыла сумочку и глазам своим не поверила: денег в сумочке не было. Растерянная, я кинулась к прилавку, не обронила ли? Подруга стала мне помогать в поисках. И только сестра ее стояла с отсутствующим видом, хотя должна была волноваться больше всех, ведь сумочку-то с деньгами она держала в своих руках. Так я и осталась без костюма. По прошествии некоторого времени я поняла, что это был чистейший случай воровства (настоящие больные клептоманией, как правило, присваивают абсолютно бесполезные для себя вещи).

Так вот о Татьяне. Однажды она прибежала растрепанная, взволнованная и – к маме:

– Барыня! Умоляю, одолжите десятку. В городе умирает тетка, сестра матери, богатющая! Двухэтажный дом на Пермской улице. Мама говорит, поезжай, Татьяна, а то добро не знай кому достанется! А мне, стыдно сказать, и выехать не на что. Я отдам, вот вам крест отдам, – Татьяна перекрестилась.

– А хотите, я в городе полсапожки девочкам куплю. Вон у Наденьки, туфельки старенькие, да и у Нины тоже…

Действительно, с обувью у нас было плохо, и мама рискнула, дала десять рублей. Татьяну, как ветром сдуло с крыльца. Больше мы ее не видели. Бабушка Васса Симоновна неодобрительно отнеслась ко всей этой истории:

– Уж больно ты проста, Анюта. А простота-то она хуже воровства, не в укор тебе будь сказано. Нашла, кому поверить… «Шельму»-то ведь недаром припаяли к девке…

– Э-э-э, старуха! Грех да беда с кем не живет! Где наша не пропадала! – примирительно успокаивал дед.

– Грехи не пироги, прожевав, не проглотишь, – не сдавалась бабушка.

Долго еще вспоминали в семье обещанные Татьяной «полсапожки». Отец, глядя, как я надеваю лапти, морща губы в улыбке, подшучивал:

– Что ж ты лапти обуваешь? Обула бы «полсапожки»!

Или:

– Надо бы развязать «котомку» (второе прозвище Татьяны). Не там ли они лежат?

В детстве проблема религии для меня была мучительной и сложной. Воспитывались мы под двойным влиянием. С одной стороны отец – умный, волевой человек, убежденный атеист, с другой стороны мать – мягкая сердечная женщина, как дочь священника, получившая строгое религиозное воспитание. Я металась между ними двумя, склоняясь, то к неверию, то к религиозному экстазу.

Помню великопостный вечер накануне моей первой исповеди. Я лежала с мамой на ее постели, и мы припоминали все мои прегрешения. Грехов у меня оказалось много: обидела бабушку, подралась с соседским мальчишкой, без разрешения залезла в банку с вареньем, наступила кошке на хвост и так далее и тому подобное. Я чувствовала себя великой грешницей и обливалась слезами искреннего раскаяния. С трепетом ждала я следующего дня, чтобы исповедоваться в своих грехах перед батюшкой, а через него покаяться в них и перед Богом.

Наконец этот день наступил. В пустынной церкви тихий голос священника, робкие ответы исповедывавшихся. Говели мы всей школой, и ждать пришлось долго. Но вот я и еще несколько девочек поднялись на клирос и подошли к отцу Петру, законоучителю школы. Он склонил наши головы воедино, накрыл епитрахилью и усталым голосом заученно спросил:

– Не играли ли в карты?

– Грешны, батюшка, – смиренным хором отвечали девочки.

– Не пили ли вина?

– Грешны, батюшка…

– Не прелюбодействовали ли вы?

– Грешны, батюшка…

Я молчала, ибо карт в руках не держала, они беспощадно изгонялись у нас из дому, вина не пробовала и даже не знала его вкуса. Так могла ли я вместе со всеми твердить «Грешна, батюшка?!» Конечно, нет, но отчаяние теснило мне грудь, ведь Бог не слышал меня…

Домой я пришла в таком состоянии, что мама и отец перепугались. Из моих бессвязных, прерываемых рыданиями слов они поняли, что я терзаюсь новыми грехами, которые прибавились к моим прежним, ведь я не сказала «нет», когда меня спросили, не прелюбодействовала ли.

Как мне показалось, отец закашлялся, чтобы подавить смех, и поспешил разгладить усы, а мама смущенно заметила:

– Но тебе следовало, Нина, все-таки сказать «нет»!

– Да разве меня было бы слышно, когда они хором: «Грешны, батюшка!» – рыдая, ответила я.

Думаю, что не только для меня, но и для мамы моя первая исповедь не прошла даром. Она углубила трещину, которая уже была в ее вере. Она с грустью говорила:

– Завидую людям, которые слепо верят. Им легче жить…

Она уже не верила. Жизнь с мужем-атеистом разрушила ее веру. В поселке мы в некотором роде были отщепенцами. Когда батюшка шел по поселку с крестами, наши ворота были на запоре. И если в первое время священник, исполняя свой долг, еще пробовал постучать в них, то потом уже обходил дом «безбожника». Мама болезненно переживала отлучение, но отец был непоколебим. Единственно, в чем он уступал матери – не возбранял подготовку к праздникам. На «пасху» и у нас пеклись куличи, красились яйца. И вообще вся страстная неделя проходила в атмосфере радостного ожидания праздника и подготовки к нему. Комнаты в доме оклеивались новыми обоями, все чистилось, мылось, скреблось. Выставлялись зимние рамы, распахивались окна в сад. На мебель надевались белоснежные чехлы, на окна вешались накрахмаленные шторы, полы устилались красивыми, тонко вытканными половиками. В «чистый четверг» уборка в доме заканчивалась, до блеска протиралась последняя ступенька, и в доме воцарялась торжественная тишина. В субботу дом наполнялся ароматами свежеиспеченных куличей, творожной «пасхи».