Светлейший себе в комфорте тоже, естественно, не отказывал, просто уже физически не мог. Многокомнатный шатер, прекрасная кухня и, конечно же, сопровождавшие его везде и всюду оркестр и хор под руководством маэстро Сарти…

Потёмкин пригласил знаменитого на всю Европу композитора и дирижера четыре года назад на должность придворного капельмейстера императрицы. А потом переманил в личное пользование.

И с тех пор ел, спал, воевал, путешествовал и предавался любовным утехам под аккомпанемент его оркестра.

Князь сам перед собой иной раз оправдывался – имею, мол, право на роскошь, безусловно, имею, все-таки второй человек государства Российского! Но иногда было совестно в глубине души перед солдатами, тухнущими в ожидании штурма в землянках. Хотя рижским бальзамом, пищей мясной и теплыми одеялами снабжал он их исправно. Из своих запасов. И частенько на свои деньги.

В августе тяжело ранили в голову Кутузова, второй раз, почти в то же место. Потёмкин любил и ценил его чрезвычайно, не меньше, чем Суворова. Когда личный лекарь Потёмкина, доктор Массо, доложил, что положение генерал-майора «весьма сомнительно», Светлейший, сломя голову, примчался в госпитальный шатер.

– Михаил Ларионыч, выживешь?

– На всё Божья Воля, князь… – простонал бедолага.

Лишь на седьмой день стало ясно, что выживет. И, сидя у его постели, Светлейший спросил:

– Скажи мне, Ларионыч, ибо я тебе, как никому, верю, что делать? Весь мир мне в спину дышит: «Штурмуй, штурмуй!» А я боюсь… И солдат положить боюсь, да и уж что там… перед тобой лукавить не буду – обосраться боюсь… Что скажешь, генерал-майор?

– Светлейший, ты себя слушай, а не весь мир… кровь-то на тебе будет! Ну, а насчет «обосраться», поговорку-то солдатскую ведь знаешь: «Лучше от пули, чем от поноса…»

Светлейший нагнулся, поцеловал терпилу-мученика и сказал, вставая:

– Видать, планида твоя такая, Миша, тяжелые раны получать. Так и отпишу матушке-императрице. Но коли смерть тебя отпустила, чует мое сердце, ты отчизне ещё великую службу сослужишь. Береги себя!

И вышел из шатра с твердым намерением начать подготовку к штурму.

Вот тут-то и произошло то, что изменило его планы, да и, пожалуй, всю его жизнь…

Хозяйством и бытом потёмкинского обширного походного двора занимался большой и слаженный коллектив камердинеров, портных, прачек, белошвеек, и просто женский люд по хозяйству. Цейтлин как-то спросил, не можно ли дальнюю родственницу его жены, сироту, пристроить по хозяйству: в шатрах убирать или прачкой.

На что Потёмкин пожал плечами:

– Говно вопрос, Цейтлин, чего ж не можно, поговори с камердинером, с кастеляном, пусть пристроят сироту…

Забыв об этом разговоре, он почти не замечал худосочную фигурку Фирки, иной раз попадавшуюся ему на глаза.

Светлейший купался в лимане редко, но в тот жаркий августовский полдень после разговора с Кутузовым решил немного успокоить нервы в теплой соленой мути. Когда, вытряхивая воду из ушей, вошел он в свой шатер в шелковом, наброшенном на мокрое голое тело халате, перед его взором предстала сломленная пополам фигурка Фирки, вытянувшейся в попытке дотянуться до края необъятной потёмкинской постели. Тощее тельце ее нагнулось, натянув ткань домотканой рубашонки на жалкие ягодицы. Она была послана главным кастеляном быстро заправить постель, покуда князь был в «купальном отсутствии».

Светлейший не имел привычки отказывать себе в полуденной порции похоти, собственно говоря, равно как и в любое другое время суток, если это только не шло во вред делам…

И посему, когда в его поле зрения попал пусть хоть и незначительный, но всё ж таки оттопыренный зад молодого и, судя по всему, женского существа, реакция его была вполне для него закономерной и абсолютно предсказуемой… Прижав неосторожную всем своим полновесным телом, он неторопливым движением завернул наверх домотканую юбчонку, подивился незамысловатости жалкого исподнего, про себя машинально подумав, надо бы подарить что-нибудь поприличнее, негоже женщине молодой такое носить, оттопыренным большим пальцем правой ноги отработанным годами движением стянул убогость бельеца вниз, к полу… Но тут произошло нечто презабавнейшее. То ли Светлейший просто перегрелся, купаясь, то ли с бодуна его шатнуло, а выпито виноградного свежедавленного вина за здоровье Михаил Ларионыча было, кстати, накануне немало. В общем, пошатнувшись, князь чуть было не шмякнулся на пол, и смог удержать равновесие только уцепившись за край кровати… Пока он, чертыхаясь, восстанавливал баланс, Фирка, дрожа всем телом, прижималась к гигантскому ковчегу кровати, не делая никаких попыток убежать. То ли осознавала их бессмысленность, то ли просто не смела…

Надо отметить, справедливости ради, что на готовность Светлейшего овладеть неизвестной ему особой эта временная потеря равновесия не отразилась. Но это дало возможность его жертве, нет, не вырваться, а просто извернуться, как ящерке, и предстать перед ним лицом. Бледным конопатым лицом полуребенка-полуженщины в ореоле рыжих кудрявых жестких, как конский хвост, на вид волос…

«Этот взгляд… Этот взгляд я унесу в могилу», – подумалось Потёмкину в первую секунду. А потом он испытал то, что впоследствии определил для себя как страх Божий. Откровенно говоря, он так и не смог до конца понять, почему, и что именно его так «прошило»… может, ее глаза. Глубокие и темные, как сама древность, глаза. Глаза не разгневанной, но опечаленной Богородицы… Да, пожалуй, глаза…

Вспомнился псалом из детства:

«Придите, дети, послушайте меня: страху Божьему научу вас…»

– Как зовут тебя, девица? – охрипшим от пережитого голосом спросил он, снимая с правого, большого и волосатого пальца ноги убогое ее бельецо.

– Фирка, – характерный акцент тут же выдал в ней уроженку украинского местечка.

– Что же это за имя такое? – сдерживая раздражение, спросил Светлейший, – это ведь не имя для девушки, это кличка какая-то собачья! Я тебя русским языком спрашиваю, имя твое как?

– Эсфирь, – прозвучало хоть и картаво, но всё равно, прям как музыка для ушей Светлейшего.

Лицо его осветилось.

– Есфирь, – оживленно и даже умиленно повторил он, – ну это же совсем другое дело… слух-то как ласкает! И нараспев процитировал, что, имея феноменальную память на тексты, любил делать очень часто, поражая при этом окружающих и наслаждаясь этим, пассаж из ветхозаветной Книги Есфири: «И полюбил царь Ахашверош Есфирь более всех жен, и она приобрела его благоволение и благорасположение более всех девиц; и он возложил царский венец на голову ее и сделал ее царицею…»

– Ахашверош! – по-детски обрадовалась Фирка знакомому слову…

Ее улыбке улыбнулся и Светлейший, и только тут заметил, что она стоит перед ним практически нагая, в задранной до маленькой груди рубахе, инстинктивно закрывая неожиданно густую поросль своего лона ладошкой…