безопасности. Мысли были тяжкие. Шуру без сомнения схватили. Ведь тетка упомянула о квартире, об этом она знать не могла. И ясно, что разведчица ничего не сказала фашистам, иначе Толе не выбраться бы из Осташева.

«Мать на подпольной работе, я листовки принес… Ни черта вы, гады, толком не знаете!» — подумал Толя. Он решил немедленно возвращаться в отряд. О случившемся надо доложить командиру.

К полудню, разбитый, измученный, Толя подошел к лагерю. Часовой вместо приветствия сказал:

— Иди к командиру. Давно ждет.

Проскунин выслушал Толю и проговорил озабоченно:

— Да-а… Зашевелились гады. Теперь надо глядеть в оба. Говоришь, кроме старосты, эта стерва объявилась? Надо доложить райкому. По сведениям, это Болычева.

— Я завтра пойду… — начал было Толя, но командир перебил его:

— Нет! Тебе в Осташево и носу казать нельзя. Пошлем других. Попозже.

Проскунин помолчал. В озабоченных глазах его затеплилась ласка. Он коснулся пальцами плеча Толи.

— Понимаешь, тут без тебя наши люди приходили. Оттуда, из-за линии фронта. Так вот. За портфель с документами, за шестиствольные минометы… в общем, за все командование представляет тебя к ордену Ленина.

Толя вытянулся по-военному. Часто-часто заморгал широко открытыми глазами.

— И это еще не все. — Проскунин протянул руку к нарам, взял новенький автомат ППД, подал его Толе. — На, владей себе на доброе здоровье. И на смерть фашистам. Этот подарок армейцев через десять рук прошел, пока сюда попал…

Толя совсем по-детски представил себе эти десять рук, как они, словно по цепочке, передают автомат для него, Толи Шумова.

— А теперь спать! Тебя ноги не держат, — сказал командир.

Прижимая к себе автомат, Толя вышел. По дороге к землянке опять подумал: «Что же с Шурой?..»

22

Очнулась Шура в темноте. Ни полоски света, ни лучика — Шура с ужасом подумала, что ей выбили глаза. Лежа на спине, она с трудом подняла правую руку, провела по лицу. Щеки, лоб в коросте запекшейся крови, распухли. Но глаза целы: надавливая на них, пальцы чувствуют упругость. Значит, черная темень не от слепоты.

Шура повернулась на бок, намереваясь подняться. Страшная боль пронизала все тело, от ног до шеи, на темень надвинулась другая чернота, и тут же все исчезло: девушка опять потеряла сознание. В другой раз она очнулась от прикосновения к щеке. Кто это?

Шура растопыренными пальцами схватила воздух, выскользнуло что-то мягкое.

«Крысы! Кровь учуяли…»

Ужас, омерзение помогли побороть боль. Шура села. Отдохнув, поползла на четвереньках. Где она?

Ладони попадали во что-то слякотное, мерзкое. Сгнившая картошка… А вот кирпичная стена, тоже холодная, липкая. Стене не было конца. Глухая, одинаковая, казалось, она тянулась на десятки километров. Шура ползла в одном направлении, ощупывала эту стену. В четвертый раз рука попала в знакомую ямку от выпавшего кирпича, и только тогда Шура догадалась: оползла подвал четыре раза. Обессиленная, легла на бок, лицо закрыла ладонями…

Она вспомнила комнату. Два обыкновенных канцелярских стола. Четыре стула, телефон, графин с водой, блестящие пузырьки на стекле. Очень долго смотрела Шура на этот графин. Может быть, сутки, может, вечность. Ее били и мучали долго. Каким огромным оказалось ее тело! Удар — и все по новому месту, и все новая боль. Как оглушительно кричало тело: не бейте! Но фашистам не было дела до этого крика. Два солдата работали кулаками, ногами, прикладами автоматов. Потом гестаповец-офицер, длинный, с торчащими вверх хрящеватыми ушами, приказывал прекратить избиение и совал Шуре стакан с водой. И все тот же вопрос:

— Где партизаны?

Шура молчала. Офицер бил ее лбом о разостланную на столе карту, прижимал к щеке горящую сигарету:

— Где партизаны?..

Опять крыса. Шура доползла до стены, села, привалясь спиной к скользким кирпичам.

Как жить, если жизнь кончена? Об одном она теперь мечтала: если бы была граната! Или кольт, который у нее отобрали.

Над головой послышались шаги. Открылся люк, и свет фонаря ударил Шуре в лицо.

— Выходи!

Она не двинулась. Двое спустились по крутой лестнице, подняли Шуру наверх.

И опять та же комната. Те же столы, графин. У двери солдат. И тот же гестаповец с хрящеватыми, острыми ушами.

— Где партизаны?

«Если бы была граната!..»

Переводчик стоял слева, шептал в ухо:

— Скажи, милая! Ты молодая, красивая. У тебя будут муж и детки, ты будешь жить долго, счастливо…

Переводчик из русских, весь какой-то сальный. Блестят жиром расчесанные на пробор волосы, лоснятся обрюзглые, угреватые щеки.

Шура стояла у стола перед картой. Молчала. Гестаповец ударил ее о стол головой.

— Где партизаны?

И жирный, воркующий голос переводчика:

— Скажи, девушка. Подумай о будущей семье и о своей маме. У тебя есть ведь мама? Пожалей старенькую, слабую мамочку. Скажи нам все. И ты будешь жить. Могильные черви не съедят твоего молодого тела…

Удар лбом о разостланную карту. Шура покачнулась. Переводчик обхватил ее за талию. Рука врага подействовала, как крыса, и Шура выпрямилась. Отстранив переводчика, крикнула в лицо хрящеватому гестаповцу:

— Я знаю, где партизаны!

Вот теперь она умерла окончательно. Боли больше не будет. Наслаждаться побоями и ее криком враги не будут. Ничего больше не будет. Все, что ей осталось сделать, — пустяк. И она сделает это. Она решилась.

Гестаповец подвинул Шуре стул, налил из графина в стакан воды. Переводчик засуетился, стал чинить карандаш.

Нет, выдавать Толю Шумова она не собиралась. И тех товарищей в лесу тоже. Выдать их в тысячу раз больней, чем своя боль. Но и своя боль невыносима. От нее надо избавиться.

— Идемте. Я покажу вам склад партизанского оружия. Это в парке, недалеко. Потом проведу вас к партизанам. По карте я не понимаю.

Гестаповец говорил быстро. Переводчик переводил:

— Вам мы подарим жизнь. Вы будете служить великой Германии фюрера. Эта честь выпадает не всякому русскому. Вы будете наслаждаться жизнью…

— Идемте! — крикнула Шура.

Она шла впереди. Сзади два солдата с автоматами, последним шел переводчик. Узкая, едва намеченная тропинка в снегу. Холодное ноябрьское утро вступало в свои права. Синеватые тени на снегу бледнели.

Превозмогая боль, Шура шагала по снегу. Она знала: этот рассвет для нее последний. Глядела во все глаза в серенькое, свежее утро…

Парк. Голые липы. Острый деревянный шпиль на башенке. Вековые липы как-то странно растут из одного корня по две, по три. Никогда прежде не замечала… И березы есть, и елки. Еще часовня со шпилем. До войны тут был молокозавод. Теперь у двери сугроб…

Шура свернула с тропинки вправо, пошла по целине. Солдат с автоматом пошел вперед. Гора, слева река Руза с чистым снегом поверх льда. Дома