Он не слышал, что ему говорили, а когда его, едва ли не силой, усаживали и кормили, ел с механическим равнодушием. В слабом свете, поскольку шторы были плотно задернуты, Верагут долго сидел, с сосредоточенным вниманием склонясь над ребенком, и, леденея сердцем, смотрел, как в красивом знакомом личике одна за другой стираются, исчезают милые нежные черты. Осталось лишь бледное не по годам старое лицо, зловещая маска страдания, с упрощенными чертами, в которых читались только боль, отвращение и глубокий ужас.

Порой отец видел, как в мгновения забытья это искаженное лицо смягчалось и в нем проступал отблеск утраченного очарования здоровых дней, и тогда он смотрел неотрывно, с алчной любовной жаждой, снова и снова запечатлевая в памяти угасающую прелесть. Тогда ему казалось, что за всю свою жизнь он не ведал, что такое любовь, никогда, до этих минут бдения и созерцания.

Госпожа Адель по-прежнему оставалась в неведении, не сразу она заметила напряжение и странную отрешенность Верагута, но в конце концов что-то заподозрила, хотя опять-таки лишь спустя дни начала догадываться, в чем дело. И однажды вечером, когда он вышел из комнаты Пьера, отвела его в сторону и коротко сказала, с обидой и горечью:

— Что же такое с Пьером? Что? Я вижу, тебе что-то известно.

Он посмотрел на нее как бы из пучины рассеянности и сухими губами произнес:

— Я не знаю, дитя мое. Он тяжело хворает. Разве ты не видишь?

— Вижу. И хочу знать, что с мальчиком! Вы обращаетесь с ним прямо как со смертельно больным, ты и доктор. Что он тебе сказал?

— Сказал, что дело плохо и мы должны очень о нем заботиться. В бедной его голове случилось что-то вроде воспаления. Завтра мы попросим доктора рассказать подробнее.

Она прислонилась к книжному шкафу, вцепилась рукой в складки зеленой шторы над собой. Поскольку она молчала, Верагут терпеливо стоял, лицо серое, глаза воспалены. Руки слегка дрожали, но он держался, в лице читалось подобие улыбки, странная смесь смирения, терпения и учтивости.

Медленно она подошла к нему. Положила ладонь на плечо, и тут у нее словно бы подкосились ноги. Едва внятно она прошептала:

— Думаешь, он умрет?

На губах у Верагута по-прежнему играла слабая, неловкая улыбка, но по щекам одна за другой быстро катились слезинки. Он лишь едва заметно кивнул, а когда она, потеряв опору, соскользнула на пол, поднял ее, помог сесть в кресло.

— Никто этого в точности знать не может, — медленно, с трудом сказал он, будто с отвращением повторяя давний урок, который давно ему надоел. — Нельзя падать духом. — И немного погодя, когда она собралась с силами и выпрямилась в кресле, машинально повторил: — Нельзя падать духом.

— Да, — кивнула она, — да, ты прав. — И помолчав: — Не может этого быть. Не может.

Внезапно она опять встала, выпрямилась, глаза ожили, черты наполнились пониманием и печалью.

— Ты ведь не вернешься, правда? — громко сказала она. — Я знаю. Хочешь нас оставить?

Он сознавал, что в этот миг неискренность недопустима. И потому коротко и глухо ответил:

— Да.

Она покачивала головой, словно что-то обдумывала, сосредоточенно, но безуспешно. И то, что она сказала, не было итогом размышлений, просто безотчетно выплеснулось из смутной и безутешной минутной стесненности, из тоскливой усталости, а в первую очередь из неясной потребности что-то исправить и сделать добро кому-нибудь, кто для этого еще достижим:

— Да, я так и думала. Но послушай, Йоханн, Пьер не может умереть! Не может сейчас все-все разом рухнуть! И знаешь… мне бы хотелось сказать тебе еще вот что: когда поправится, он будет твоим. Слышишь? Он останется с тобой.

Верагут понял не сразу. Лишь мало-помалу осознал, чтó она сказала, осознал, что теперь все, о чем они спорили и ради чего он год за годом медлил и страдал, — теперь, когда слишком поздно, все это отдают ему.

Несказанная бессмыслица — мало того что он вдруг получил все, в чем она так долго ему отказывала, вдобавок она согласилась отдать Пьера именно сейчас, когда мальчик во власти смерти. И, значит, умрет для него вдвойне! От этакого гротеска и абсурда в самом деле впору горько расхохотаться.

Но Адель, без сомнения, говорила совершенно серьезно. Очевидно, еще не вполне верила, что Пьер умрет. Это было доброе дело, огромная жертва, которую она в мучительном смятении минуты пожелала принести под воздействием какого-то стихийного доброго порыва. Верагут видел, как она страдает, как бледна, с каким трудом держится на ногах. И он не вправе показать, что ощущает ее жертву, ее странное запоздалое великодушие как смертельную издевку.

В ней шевельнулось смятение: отчего он не говорит ни слова? Отчего молчит? Не поверил ей? Или стал настолько чужим, что не примет от нее ничего, в том числе и эту жертву, величайшую, какую она могла ему принести?

Ее лицо уже подергивалось от разочарования, но в ту же секунду он сумел овладеть собой. Взял ее руку, легонько коснулся ее холодными губами и сказал:

— Спасибо тебе. — Ему пришла в голову одна мысль, и уже более теплым тоном он добавил: — В таком случае я тоже имею право ухаживать за Пьером. Позволь мне посидеть с ним ночью?!

— Будем дежурить по очереди, — решительно ответила она.

Этим вечером Пьер был очень спокоен. На столе горел маленький ночник, тусклый свет которого освещал лишь часть комнатки, ближе к двери теряясь в коричневом сумраке. Верагут долго прислушивался к дыханию мальчика, потом прилег на узком диванчике, который велел принести.

Ночью, около двух, госпожа Адель проснулась, зажгла свечу и встала. Надела шлафрок, со свечой в руке прошла в комнату Пьера. Все было тихо. Ресницы Пьера легонько дрогнули, когда свет упал на его лицо, но он не проснулся. А на диване, одетый, слегка скорчившись, спал ее муж.

Она посветила в лицо и ему, секунду-другую постояла рядом. Видела его лицо искренним, непритворным, со всеми морщинами и поседевшими волосами, с обмякшими щеками и темными кругами в подглазьях.

И он тоже постарел, подумала она наполовину с сочувствием, наполовину с удовлетворением, испытывая соблазн погладить его по лохматым волосам. Но сдержалась. Бесшумно вышла из комнаты, а когда через несколько часов, уже утром, пришла снова, он давно сидел на посту у кровати Пьера, и его рот и взгляд, каким он поздоровался, вновь обрели твердость, исполненные той таинственной силы и решимости, что панцирем окружали его уже который день.

У Пьера день выдался плохой. Он долго спал, а потом лежал с открытыми глазами, с застывшим взглядом, пока не навалилась новая волна боли. Он метался на постели, стискивал кулачки, прижимал их к глазам, лицо было то мертвенно-бледным, то горячечно-красным. Потом он закричал, бессильно бунтуя против нестерпимых мук, и кричал так долго и так жалобно, что отец, бледный и сломленный, в конце концов был вынужден уйти, не мог более слушать.

Он вызвал доктора, который в этот день приезжал еще дважды и вечером привез сиделку. Пьер под вечер впал в беспамятство, сиделку отослали спать, а отец с матерью всю ночь бодрствовали с ощущением, что конец уже недалек. Малыш не шевелился, дышал прерывисто, но глубоко.