— Поистине чудо, — сказал Верагут доктору. — Вас это не удивляет?

Доктор кивнул и приветливо улыбнулся. Он не возразил, но и чрезмерной радости не выказал. Художника тотчас снова одолели сомнения. Он следил за каждым движением врача и, когда тот улыбался, читал в его глазах холодную настороженность и сдержанную боязнь. Потом он в чуть приоткрытую дверь подслушал разговор доктора с сиделкой и, хотя не разобрал почти ни слова, по строгому, серьезному тону их шепота сделал вывод, что опасность отнюдь не миновала.

В конце концов он проводил доктора до экипажа и на прощание спросил:

— Вы полагаете, улучшение временное?

Некрасивое сдержанное лицо обернулось к нему:

— Радуйтесь, что бедному мальчику дано несколько добрых часов! Надо надеяться, что так будет достаточно долго.

В умных его глазах не было ни малейшей надежды.

Поспешно, чтобы не потерять ни мгновения, Верагут вернулся в комнату больного. Мать как раз рассказывала историю о Спящей Красавице, и он сел рядом, наблюдая, как Пьер живо следит за сказкой.

— Рассказать еще что-нибудь? — спросила госпожа Адель.

— Нет, — с легкой усталостью ответил мальчик. — Попозже.

Она ушла на кухню, а отец взял руку Пьера. Оба молчали, но время от времени Пьер с легкой улыбкой поднимал глаза, будто радовался, что папá с ним.

— Теперь тебе намного лучше, — ободрительно сказал Верагут.

Пьер чуточку покраснел, шевеля пальцами в ладони отца.

— Ты любишь меня, папа, правда?

— Конечно, сокровище мое. Ты мой любимый сынок, и когда ты выздоровеешь, мы навсегда останемся вместе.

— Да, папа… Однажды я был в саду, совсем один, и вы все совершенно меня не любили. Но вы должны меня любить, должны мне помочь, если опять станет больно. О, мне было так больно!

Он полузакрыл глаза и говорил так тихо, что Верагуту пришлось склониться к его губам, чтобы расслышать.

— Вы должны мне помочь. Я буду слушаться, всегда, только не браните меня! Вы же не будете меня бранить, да? Ты скажи об этом и Альберу.

Веки его дрогнули, снова открылись, но взгляд потемнел, зрачки расширились.

— Спи, малыш, спи! Ты устал. Спи, спи, спи.

Верагут бережно закрыл Пьеру глаза и замурлыкал песенку, как иной раз делал, когда Пьер был младенцем. И мальчик как будто бы уснул.

Через час пришла сиделка, чтобы попросить Верагута к столу, она пока побудет с Пьером. Он пошел в столовую, спокойно и рассеянно взял тарелку супа, едва слушая, о чем говорят за столом. Боязливо-нежный шепот ребенка сладостно и печально звучал у него в голове. Ах, сколько же сотен раз он мог бы вот так поговорить с Пьером, ощутить наивное доверие беспечной любви, но никогда этого не делал!

Машинально он потянулся за бутылкой, собираясь налить себе воды. Тут из комнаты Пьера донесся громкий, пронзительный крик, рассекший печальные мечты Верагута. Все, побледнев лицом, вскочили на ноги, бутылка упала, прокатилась по столу и со звоном упала на пол.

Одним прыжком Верагут выскочил за дверь.

— Пузырь со льдом! — крикнула сиделка.

Он ничего не слышал. Ничего, кроме жуткого отчаянного крика, который врезался в его сознание как нож в рану. Он ринулся к постели.

Пьер лежал белый как полотно, с мучительно перекошенным ртом, худенькое тело корчилось в яростных судорогах, глаза смотрели в беспамятном ужасе. Внезапно он снова закричал, еще более неистово и надрывно, выгнулся дугой, так что кровать задрожала, упал и снова выгнулся, до предела напряженный от боли, словно прутик в зловредных мальчишечьих руках.

Все оцепенело замерли в ужасе и беспомощности, пока приказы сиделки не навели порядок. Верагут стоял на коленях у постели, стараясь не дать Пьеру в корчах пораниться. Однако правая рука мальчика все же ударилась о металлическое ребро кровати и окрасилась кровью. Потом он обмяк, перевернулся на живот, молча вцепился зубами в подушку и принялся равномерно бить левой ногой по матрасу. Поднимал ногу, снова ронял ее, ударяя по постели, секунду лежал спокойно и снова начинал то же движение, десять раз, двадцать и снова, и снова.

Женщины готовили компрессы, Альбера отослали прочь. Верагут все еще стоял на коленях и смотрел, как нога под одеялом в зловещем ритме поднималась, вытягивалась и падала. Ведь это его ребенок, всего несколько часов назад его улыбка была как луч солнца, а умоляющий ласковый лепет вот только что до глубины души растрогал его и заворожил. А сейчас он был просто механически дергающейся плотью, несчастным беспомощным комочком боли и страдания.

— Мы с тобой! — в отчаянии воскликнул художник. — Пьер, дитя мое, мы с тобой, мы хотим помочь тебе!

Но путь к душе мальчика был уже отрезан, задушевные утешения и бессмысленные нежные нашептывания уже не проникали в страшное одиночество умирающего. Далеко-далеко, в ином мире, он, изнывая от жажды, брел адским долом, полным муки и смертной жути, и, может статься, кричал там, призывая того, кто стоял подле него на коленях и с радостью принял бы любые мучения, лишь бы помочь своему ребенку.

Все знали, что это конец. С того первого крика, напугавшего их, переполненного бездонным, животным страданием, на каждом пороге и в каждом окне дома стояла смерть. Никто о ней не говорил, но все узнали ее, в том числе и Альбер, и служанки внизу, и даже собака, которая тревожно металась туда-сюда под дождем во дворе и порой испуганно повизгивала. И хотя все старались, кипятили воду, прикладывали лед и отчаянно суетились, то была уже не борьба, надежда уже исчезла.

Пьер лежал в беспамятстве. Дрожал всем телом, точно в ознобе, порой слабо невнятно кричал, и снова и снова, после каждой усталой паузы, принимался бить ногой, ровно, как часовой механизм.

Так минули день и вечер, а затем и ночь, и на рассвете, когда маленький воин исчерпал свои силы и сдался врагу, родители у его постели молча посмотрели друг на друга утомленными от бессонницы глазами. Йоханн Верагут приложил ладонь к сердцу Пьера и уже не ощутил его стука, ладонь его лежала на худенькой груди ребенка, пока та не похолодела и не остыла.

Тогда он легонько погладил сплетенные руки госпожи Адели и прошептал:

— Все кончено.

А когда увел жену прочь из комнаты, поддерживая ее и слушая ее хриплые рыдания, когда передал ее сиделке и прислушался у двери Альбера, спит ли тот, когда вернулся к Пьеру и уложил умершего поудобнее, он чувствовал, как половина его жизни отмерла, отошла в вечный покой.

Он сосредоточенно предпринял все необходимое и в конце концов препоручил покойного сиделке, а сам прилег и погрузился в короткий глубокий сон. Когда в окно комнаты хлынул свет дня, он проснулся, тотчас встал и приступил к последней работе, которую еще намеревался сделать в Росхальде. Прошел в комнату Пьера, раздвинул все шторы, так что холодный осенний день озарил белое личико и застывшие руки его любимца. Потом сел возле постели и в последний раз зарисовал на картоне черты, которые так часто изучал, которые знал с самого нежного возраста и любил и которые теперь, повзрослевшие и упрощенные смертью, были еще полны неизъясненного страдания.