В машине Герда смотрела в окно. Она сама поднялась по лестнице, проигнорировав предложенную ей руку, и даже в комнате не произнесла ни слова.

– Черт возьми, как же жжет. В следующей жизни надо родиться мужчиной!

Рут перевязала ее, сменила ей прокладку, выкинула старую, вынесла полный красной жижи ночной горшок, сполоснула его и принесла назад в комнату. Потом она ушла по делам, но вскоре вернулась проверить, все ли в порядке. Герда все так же лежала неподвижно, свернувшись калачиком, и Рут не могла понять, спит ли она. Позже, наблюдая за ней со своей половины матраса, Рут растрогалась. Маленький клубочек женского тела дышал, приоткрыв рот, и слегка похрапывал. Сон обезоруживает даже самых воинственных. На следующий день Герда объявила, что с ней все в порядке, хотя она еще чувствовала себя отвратительно («Как выпотрошенная рыба, которую сейчас сварят»), и больше помощь ей не нужна.

– Мне нужен только аспирин.

– Я его купила, он на ночном столике, рядом с чашкой свежезаваренного чая.

– Ты просто золото! Тогда увидимся вечером.

И на этом все.

Хотя нет, не совсем. Вскоре после триумфа Народного фронта они случайно встретились в кафе «Капуляд», и Герда рассказала, среди прочих новостей, что она снова побывала на улице Оберкампф у той чудесной женщины-врача. Никаких осложнений, никаких проблем, и ей даже повезло, что полицейские были заняты всеобщей забастовкой, так что она позволила себе взять такси сразу, не то что в прошлый раз…

Вероятно, виновником был Андре, но Рут не задала этот вопрос даже в первый раз, когда они с Гердой жили в одной комнате.

Бедный Капа, посмеивается она сейчас, должно быть, он предпочел пробраться к забаррикадировавшимся рабочим «Рено» и фотографировать бастовавших продавщиц «Галери Лафайет», чем знакомиться таким образом с тайнами женского тела. Но, вернувшись на улицу Вавен, наверняка побежал покупать марлю и аспирин и принялся ухаживать за Гердой, баловать ее ласками, шоколадом и, может быть, даже свежими цветами. Его несчастная кошечка, его принцесса нежилась в лучах его заботы, пока снаружи бушевала вся страна и светило теплое июньское солнце. И так до тех пор, пока она не прошептала: «Оставь меня одну, Андре, я хочу немного отдохнуть», – и он, выгнанный на бульвар Монпарнас, отправился на поиски новых утешений и, чтобы утешиться, пропил добрую часть аванса за эксклюзивный репортаж о «Рено» в Бийянкуре. Примирительный букет, составленный цветочницей возле «Дома», если и не был забыт в кафе, мог оказаться где угодно, но только не на столе, в кувшине с водой. На следующий день Герда, должно быть, спасла из него все, что можно было спасти, или объявила, что цветы – какая жалость – придется выбросить, и, слегка поворчав себе под нос, что, если он напился, это еще не повод рухнуть на кровать прямо в одежде, – она и тогда, несомненно, была в великолепном расположении духа, как всегда. И она сама была великолепной: царственная и готовая отдать каждую частичку себя и забыть ссору, жжение, увядшие цветы и все остальное.

Рут отвлеклась на все эти забавные предположения, но «Пикчер Пост» возвращает ее к реальности, которой нужно смотреть в лицо. «ЭТО ВОЙНА!» – кричит заголовок репортажа вверху страницы, следом – изображения почти без текста; одна фотография занимает целый разворот: пятеро солдат, сгрудившись под навесом скалы, смотрят издалека на голое, растерзанное бомбами плоскогорье. За исключением этого фотомонтажа, сделанного в Лондоне, все снимки были ей знакомы. Она сама сложила их в конверт и подписала адрес, сидя за этим самым столом, а потом снова увидела их, как и все, в журнале, выставленном в витринах всех киосков: две недели назад «Регар» вышел с фотографией тех же брошенных в атаку мужчин на четвертой обложке.

Attaque sur le Sègre! Toutes les phases du combat. Photographies de CAPA[150].

Она схватила номер на бегу, когда мчалась забрать напечатанный на машинке финальный вариант сценария «Без завтра», чтобы как можно скорее вернуть его Максу Офюльсу. Заскочить в студию было некогда, тем более навестить больного. В метро не было свободных мест, но, с трудом удерживая равновесие, она листала журнал, и от этих фотографий ее снова пробирала дрожь.

И вот теперь в «Пикчер Пост» она видит тех же мужчин: сгорбившись, как верблюды, они пробираются бочком по каменистой земле. Черный, как скала рядом с ним, человек не в фокусе, совершенно одинокий в этом мире, растворившемся в белесом дыме взрывов. Три тени в центре снимка: двое солдат поддерживают товарища в прикрывающей их передвижение дымовой завесе. Тяжело раненный человек. Человек, умирающий под объективом камеры.

La victoire du Rio Sègre; un document unique et exclusif.

«Victoire, Victoire, Victoire»[151] – написано вверху каждой страницы.

Героическая победа ничего не изменила. Решающее наступление уже не за горами, его чуют повсюду, даже в Риме, где понтифик, уверенный, что генерал Франко ему внемлет, попросил о перемирии на Рождество. Последняя загадка: получит ли Папа отсрочку боевых действий? Мельхиор, когда они обсуждают это дома, ругается: «Лицемерные ублюдки»; Чики говорит: «Ну, будем надеяться», а Шим считает эту просьбу пощечиной приличиям, потому что после праздников los moros[152] на деньги самозванцев-крестоносцев смогут беспрепятственно истреблять мирных жителей, как обычно. Капа во что бы то ни стало хотел вернуться к Рождеству в Каталонию. Через две недели.

Joyeux Noël! Joyeuses Fêtes! Joyeux Noël et Bonne Année 1939![153]

С тех пор как в Германии все стало хуже некуда, Рут, выходя из тишины улицы Фруадво и зимней темноты кладбища Монпарнас на освещенные бульвары, к нарядным витринам, к людям, нагруженным сумками или коробками с рождественскими подарками, порой ощущает себя городской мышью: замирает на мгновение не дыша, а затем бросается прочь.

Подлинная реальность не здесь. Реальность еще более страшная, чем самые жестокие снимки Капы. И Рут дает себе передышку, смотрит на фотографию белокурой девушки и не обращает внимания на Чики, замершего за ее спиной.

– Видела? – спрашивает он.

– Великолепно! – восклицает она машинально.

Чики никак не реагирует. Даже когда Рут оборачивается и смотрит ему в лицо – вытянутую и бледную маску Пьеро.

– Нет, – шепчет Чики, – посмотри внимательнее.

– Что такое, что я должна была увидеть? Ты про фотомонтаж? Про фотографию умирающего солдата?

– Про другую.

Взволнованная Рут возвращается к двенадцати страницам репортажа «ЭТО ВОЙНА!», перелистывает их до той, что пропустила. На ней только портрет фотографа. The Greatest War-Photographer in the World: Robert Capa[154].

И тут она все понимает. Понимает,