Für all Blümlein ich’s krön82.

Песня обрывается. И зачем сгубил, дурак, эту красоту? Огорченный своим поступком, пастух оборачивается, ищет глазами коровьего лидера Малыша, но вместо быка замечает три яркие точки на горизонте – две белые и одну синюю. Эти точки тревожат Фридриха, он не сводит с них глаз. Они движутся к нему.

Через время он вскрикивает и бежит к ним навстречу. Роза, сестра Роза в белом платке, с двумя котомками, и при ней сынок лет пяти в светлой рубахе, Эдик, он родился в 38-м, до войны, а в синем платье с вещмешком за плечами босая, бездетная Женя – жена. С силой прижимая Розу к своей груди, не отпуская рук, Фридрих кидается к племяннику, а в это время мысли о жене, одна другой больнее, бьют его – вот, не хотела детей, и поэтому пришла сейчас одна, но спасибо, что хоть от другого не родила, а ведь изменяла, изменяла постоянно, и немецкий язык так учить и не стала, мол, учи, русский, и 22 июня назвала фашистом, и в Караганду за ним, не фашистом, а советским летчиком, сразу не поехала, и писем сюда не писала. Мыслей в его голове много, но нет среди них одной – а как же теперь Лидия?

– Hunger, grouser Hunger triew uns hiere, Friedrich, in Makeewka hat man nichts zuh beise83, – честно, жарко шепчет на ухо сестра. А Женя подходит к Фридриху сзади и обнимает его, обнимающего Розу. Из его ладони сыплются на землю литые мертвые тюльпаны.

* * *

1996.

Одно из самых приятных ощущений человека —

прикосновение елея ко лбу.

Давно нет кожи.

Аня быстро полощет тарелки под холодной струей из крана, трет их мочалкой, но Татьяна Малова, стоя рядом, уже подкидывает ей в раковину новые помытые огромные тарелки, покрикивая, ругая Анину нерасторопность. В трапезной жарко, деревянные стены шумно дышат; сейчас пост, и на столе овощной суп, картошка, тушеные баклажаны, небольшие желтые яблоки. Красивая, румяная Ольга-повар вытирает пот со лба; заходит Мишка, он то ли плотник, то ли просто нахлебник, с деловитым видом наливает себе супа в миску; чьи-то дети, как гуси, вбегают друг за дружкой в трапезную, шумно скидывают верхнюю одежду и так же, как гуси, гогочут и бормочут над едой.

В храме тихо. Пеленальщик грубо закрывает молчащему царственному младенцу рот, приставляет ухо к его спеленутому животу. Мерные толчки. Повитуха бьется там, ждет родов вовнутрь. Одно из самых приятных ощущений человека – прикосновение елея ко лбу. Когда тело отдыхает, это приятнее его труда. Когда душа трудится, это приятнее ее отдыха. Алая пяточка сияет под потолком храма, и весь младенец, родившись, скоро воспарит к куполу.

Анне хорошо в православном храме. Ей нравится, как батюшки служат – ходят, нараспев говорят, как волнуется в полном покое хор. Страсть православного хора полностью очищена от тьмы.

В трапезной стаи мух, всхлипывает кипящая вода в высоком ведре на печке. Проветривают, и вдохи декабрьского воздуха быстро прогоняют тепло. «Таня, Таня, Таня Малова, откуда растут эти тончайшие слюдяные крылышки надежды на другого – у существа с разбитыми скулами, лопнувшими барабанными перепонками? У меня уже нет ни одного участка тканей без душевного синяка. Я остаюсь внутренне целой, а истончившаяся оболочка местами прозрачная и голая. Давно нет кожи. Надежда всегда новая и сверкающая, но безкожный каркас причиняет при ходьбе боль».

Пчела облетает стотысячный цветок, несет нектар в рот пастуха. Солнце плавает в стакане воды. Словно в янтаре, в меду лежит маленькая прелестная пчела, в желтых невидимых лучах.

Таня сердитая, очень худая, седые пряди торчат из-под платка. У нее руки в тесте, но взгляд ее накидывает на Аню теплый платок, успокаивает. Она яростно катает тесто, борясь с ним кулаками. Входит батюшка Петр, Таня суетится, хочет прислужить ему или попросить благословения, но стесняется налипшего на руках теста. Аня снимает платок со своих плеч и загораживает Таню от батюшки, который благодарно улыбается, от горки нарезанного хлеба и белого солнца на клеенке.

Рамка Stehen blieben die Kirgisen Wie erstarrtmit ihren Spießen; So etwas, wie Deischen sang, Halten sie noch nicht gehōret, Waren