Пролог представлял собой театральную сцену, что-то вроде живой картины, объединенной со сценой из оратории. Первую трагическую часть исполнял хор (c-moll), а вторая часть в мажоре представляла собой арию (B-dur), которую пел сам Глинка. Он воплощал образ из мифологии — Гения смерти, символами которого были факел и крылья. Его часто использовали в оформлении скульптурных надгробий. Аккомпанировал на фортепиано приехавший вместе с Глинками немец Гемпель, гувернер в Новоспасском. Мишель радовался, он считал сцену первой театральной удачей, в ней музыка точно передавала чувства.

«Чудное мгновенье»

В мае 1826 года Мишель возвратился в Петербург на службу. Лето выдалось сухим и знойным, леса горели. Он мучился бессонницей и страдал по Лизе. В свободные часы он прогуливался по Юсупову саду с друзьями. Одним из них был генерал Петр (Пьер Доминик) Базен{148}, француз, образованный человек, инженер. Тот занимал пост директора Института инженеров путей сообщения и фактически по статусу приходился начальником Глинке. Базен покровительствовал юноше.

— Мон шер, Анна Петровна, — вдруг остановившись, Базен с почтением обратился к даме, шедшей навстречу в окружении хохочущих девушек и одного юноши. Это была Анна Петровна Керн, к тому времени уже получившая славу светской львицы, «съедающей» сердца мужчин. В театрализованной культуре Петербурга она примеряла образ femme fatale, роковой женщины, нарушающей рамки приличия.

Базен представил учтивого Глинку, тот грациозно поклонился, робея перед ней. Юноша из компании Керн улыбнулся и сказал:

— Мишель! Неудивительно было встретиться. Юсупов сад сейчас в моде.

Это был Левушка Пушкин, «растопивший» атмосферу светской учтивости, неизбежной при первом знакомстве.

— Приходите ко мне вечером. Хорошего чаю не обещаю, ибо не знаю в нем толк, — по-французски сказал Базен, — но обещаю чудесное общество и развлечение. Мсье Глинка лучший наш импровизатор и пианист.

Вечером действительно Керн в окружении друзей пришла к Базену. В его холостяцкой, скромной квартире кроме рояля ничего не привлекало внимание. Глинка сразу сел к инструменту, здесь он чувствовал себя увереннее и свободнее, чем вблизи с Керн, вроде бы не обладающей безусловной красотой, но «подавляющей» своей уверенностью и страстностью речей.

Базен предложил:

— Спойте любую народную песню — можно русскую или малороссийскую.

Гости растерялись.

Тогда Базен запел простой мотив известной малороссийской песни:

Наварила, напекла

Не для Грицки, для Петра,

Ой лих, мой Петрусь,

Вело личко, черноусь!

Глинка поклонился и опустил руки на клавиши.

Керн позже вспоминала: «Я никогда ничего подобного не слыхала, хотя и удавалось мне бывать в концертах Фильда и многих других замечательных музыкантов; но такой мягкости и плавности, такой страсти в звуках и совершенного отсутствия деревянных клавишей я никогда ни у кого не встречала! У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки. Он так искусно владел инструментом, что до точности мог выразить все, что хотел; невозможно было не понять того, что пели клавиши под его миниатюрными пальцами»[107].

Анна обладала хорошим музыкальным вкусом и слухом, так что ее свидетельство представляет ценный исторический документ. Ее дедушка Марк Федорович Полторацкий, талантливый баритон, всю жизнь посвятил Придворной певческой капелле и заслужил известность при дворе, в том числе как оперный певец. Керн была близка к музыкальному миру.

Народный мотив в вариациях Глинки преображался: он превращался то в прекрасную задумчивую арию с фиоритурами, то в игривый танец, то в торжественный хорал. Это было «чудное мгновенье», как писала Керн. Выражение превратилось в клише после выхода в печати через год, в 1827 году, ставшего знаменитым стихотворения Пушкина — «Я помню чудное мгновенье». Его появление связывают с чувствами поэта к Керн.

Была ли эта встреча таким же «чудным мгновеньем» для Глинки? Вероятно, да, но не настолько, чтобы написать на эти стихи романс и посвятить его Анне. Мишель стал часто бывать у нее, вплоть до отъезда за границу в 1830 году.

Керн запомнила его как «чрезвычайно нервного, чувствительного человека». «Ему было всегда то холодно, то жарко, чаще всего грустно, так что маленькая дочь моя иначе не называла его, как „Миша Глинка, которому грустно“», — вспоминала она.

Ему было хорошо с ней — от того теплого чая с сушками и пирогами, от пушистого шерстяного пледа, которым он укрывал постоянно мерзнувшие ноги, от кацавейки, длинной кофты, которую он брал у нее и надевал, чтобы согреться. Здесь в семье Керн завязывается еще один «узелок» судьбы Глинки, который приведет к драматической развязке через 15 лет. Главная любовь его жизни будет Керн, но не Анна, а Екатерина, ее дочь.

Интерес к русской теме, стилизация «высокого» искусства под фольклор происходили под воздействием творчества барона Антона Антоновича Дельвига{149}. Знавшие друг друга еще, видимо, со времени пансиона и общих посиделок у Кюхельбекера, они теперь общались в салоне у поэта, который тот устраивал с 1825 года.

Дельвиг увлек Мишеля красотами русского народного стихосложения, считая эту культуру наследницей глубокой древности, «своей», сохранившейся Античностью. Именно в это время на слова Дельвига Мишель сочиняет в популярном жанре, который получил название русской песни. Он «работает», как Дельвиг — использует параллелизмы, бытовые описания, обороты и отдельные слова из народной лексики. А затем облагораживает, поднимает до «высокого» стиля салонного музицирования народный материал. В песне «Что, красотка молодая» (1827) имитируется протяжная песня. Главный герой расспрашивает молодую девушку, о чем она так горько плачет. Просит поделиться печалью, которую вместе они быстрее «растоскуют». В шутливой песне «Дедушка! — Девицы раз мне говорили» (1828) в качестве первоосновы используется плясовая. Главный герой — дедушка рассказывает молоденьким девицам о своей юношеской несчастной любви к тем, кто сейчас стали уже старушками. Девушки хохочут над ним и шутливо приговаривают, что они бы его точно любили. Образ разочарованного старичка напоминает Финна из будущей оперы «Руслан и Людмила», выясняющего отношения с дряхлой Наиной.

«Золотая молодежь»

Всю зиму, весну и лето 1826 года общество изживало произошедшие декабрьские события. После казни декабристов 13 июля наступила пора роскошных государственных праздников. 22 августа короновался Николай Павлович, весь двор направился в Москву, где проходили торжества.

Новый император понимал толк в управлении — после «кнута» общество нуждалось в «прянике», в «хлебе и зрелищах». Целый месяц двор и высшее сословие предавались развлечениям. Балы поражали своим великолепием. Как вспоминал писатель Соллогуб, «все способствовало блеску празднества: временное повсеместное спокойствие в Европе, водворившийся порядок в самой России, наконец — и всего более, — восторг, который вселяла в народе молодая императорская чета. Императрица Александра Федоровна была тогда в полном расцвете своей красоты, она олицетворяла, так сказать, идеал русской царицы, соединяя в себе царственность осанки с