завершение мирового духа, в нем находят объединение в форме конечного субъективное и объективное, дух и природа, внутреннее и внешнее, сознательное и бессознательное, необходимость и свобода. Как таковое, искусство есть созерцание абсолюта. Искусство, как и природа, есть нечто целостное»[121].

Тем не менее центральное место отводилось теперь музыке, идеальной субстанции. Это нравилось Мишелю. Он много импровизировал для новых друзей на рояле. Они вместе восхищались музыкантами из произведений Эрнста Теодора Амадея Гофмана{169} — эксцентричными, фантастическими, иногда страшными и непонятными, живущими на грани мира грез и реальности.

В итоге Мишель, знавший до этого немецкие труды из лекций профессоров в пансионе, переживал сейчас духовный переворот. Прежние предположения о собственном предназначении нашли подкрепление в словах мудрецов. Теперь его страсть к музицированию перестала казаться только хобби, а превратилась в служение искусству и главное дело жизни.

Глинка вдохновлялся разговорами и, забыв о времени, пробыл в Первопрестольной до 9 мая, из-за чего пришлось мчаться в Петербург за три дня{170}. Нужно было не опоздать на службу. Отпуск затянулся на два месяца — с 12 марта по 12 мая. Сегодня трудно представить себе подобные вольности на службе.

Переворот

Все события последних лет — сочинение музыки, занятия танцами и пением, встречи с интеллектуалами, поездка в Москву — привели его к судьбоносному решению. Всего лишь через месяц после возвращения — 23 июня 1828 года Мишель подал прошение об отставке{171}.

Глинка выбирает путь творчества.

Внешним поводом стала… ревность женщины.

У непосредственного начальника Глинки, Александра Саввича Горголи{172}, была дочь Поликсена, которая также училась пению у Беллоли. Мишель одно время часто ей аккомпанировал и пел с ней дуэты. Близость приятного юноши волновала девушку. Но со временем Глинка стал появляться в доме генерала реже, ему стало неуютно из-за разницы в воспитании и манерах, которые он считал не достаточно изысканными и утонченными для хорошего общества. Теперь Мишель мог позволить себе тщательно отбирать знакомства и салоны…

Перемены в отношении к нему начальника проявились незамедлительно.

Генерал ворчал:

— Почему запятые стоят не на своих местах?

И имел на это полное право.

Он просматривал все бумаги, которые приходили в канцелярию:

— А здесь правописание не соблюдается. Глинка, плохо работаете!

Многие бумаги, проходящие через канцелярию, писались не Глинкой. И ошибки делал не он. Об этом генерал, конечно же, знал. С должным уважением к начальству Глинка молчал и терпел.

Но подумал: «Эге, здесь шашни баловницы Поликсены».

Решив проверить это, Глинка вообще перестал посещать их дом.

Генерал стал еще взыскательнее. Подчиненный игнорирует дом начальника, в котором к нему с такой теплотой и вниманием относились. Генерал чувствовал себя оскорбленным. Но только ли причуды девушки и властолюбие генерала виноваты, как указывалось до сих пор в биографиях Глинки? Дело в том, что в то время частые приезды молодого человека в дом, где проживала девушка на выданье, накладывали на него обязательства. Глинка, действительно часто приезжавший в начале службы в дом своего начальника, как бы «отпугивал» других женихов. Так негласно считалось в обществе. И в случае внезапного прекращения визитов, как это сделал Глинка, он давал повод для обидных в отношении девушки слухов и предположений[122]. Так что генерал защищал честь дочери, и ради нее и ее будущего он готов наказать обидчика.

— Нужно проучить этого молодого выскочку, — решил он.

Глинка подал прошение об отставке. Генерал незамедлительно подписал его 29 июня 1828 года.

Глинка с сарказмом замечал позже, что был уволен из-за… запятой.

На самом деле недовольство службой он ощущал уже давно. Раздвоенность между обязанностями в министерстве и частной жизнью стала для него невыносимой. Государственная система требовала от чиновников профессиональных знаний и конкретных практических навыков. Ценилось строгое исполнение обязанностей, а не личный взгляд на вещи и творческий подход — индивидуальность человека из добродетелей на работе «вычеркивалась». Чиновник, успешно продвигавшийся по карьерной лестнице, мог придерживаться любых политических взглядов, проявлять таланты в поэзии или музыке, а мог вообще ничем не интересоваться и быть «серой мышью». При этом для системы оба сотрудника были равны[123].

Отец, узнав о решении сына, возмущался:

— Ты хочешь стать шутом?!

Его желание стать свободным художником, да еще музыкантом — то есть служить по той профессии, которой не существовало в России и которой не учили ни в одном учреждении — было подобно безумству.

Несмотря на то что Жалованную грамоту от 1785 года никто не отменял и дворяне могли выбирать род своей деятельности (например, вообще уйти в отставку и жить независимо в своем имении), негласно считалось, что каждый аристократ должен нести государственную службу. Частью аристократической миссии и проявлением патриотизма считалось и успешное ведение хозяйственных дел в усадьбе. Так полагали и в роду Глинок. Но Мишель отказывался и от первого, и от второго пути. Свободный художник катастрофически не вписывался в социальную систему поделенного на сословия общества, когда ценность деятельности человека измерялась чинами. Снисходительное и презрительное отношение к уклоняющимся от службы дворянам отражалось даже на дорожно-транспортных законах — в столице и на почтовом тракте дворянин-«тунеядец» должен был пропускать вперед лиц, отмеченных чинами[124].

Намного позже, в 1842 году, об этом написал Фаддей Булгарин: в России отсутствует прослойка профессиональных художников, так как «редкий человек согласится у нас пожертвовать всякими выгодами службы и честолюбия для литературы и искусства». Он указывал, что в стране нет ни музыкальной консерватории, как в Париже и Брюсселе, ни музыкальных академий или высших музыкальных школ, как в Лондоне, Вене, Берлине, Мюнхене и Риме[125].

Но решение Мишеля было окончательным. Впервые он шел против воли отца.

Однако ситуацию сложно назвать революционной, нельзя сказать, что Глинка создал прецедент. Подобные случаи были известны еще с конца XVIII века. Желание отстраниться от изматывающей борьбы за карьерный рост, стремление обрести счастье и покой вне службы, сословных «игр» и светского мнения уводили либо в замкнутый круг дворянской усадьбы, либо в занятия духовные и интеллектуальные[126]. Одним из ярких примеров подобной социальной независимости был кружок писателя и издателя Николая Новикова (1779–1789). Юный Жуковский, не желая терпеть унижения, уволился из Главной соляной конторы. Пушкин позволял себе вольности в отношении служебных обязанностей, например, написал пародийное стихотворение о саранче, ставшее «последней каплей» в решении Александра I отправить его в ссылку в Михайловское. Глинка, принадлежащий к новому, появляющемуся в России кругу интеллектуалов, творческой элите, не желал терпеть притязаний на свободу и досуг со стороны начальника. Принадлежность к «аристократии духа» противоречила служебной иерархии. Гений не может подчиняться никому, кроме Бога. Прежняя система оценки человека в структуре придворного общества менялась