Он не был неженкой, рохлей или трусишкой. Когда, уступив просьбам дворовой ребятни, вынес на улицу свою лошадку, а старшие пацаны ее сломали, Митяй бросился на них с кулаками. Домой его принесли избитого в хлам. Месяц в постели провалялся, боялись, что нутро отбито или хребет сломан.

Петр, увидев, что завистники с сынком сделали, загыгыкал не привычно дурашливо, а точно судорожно выплевывая яд:

— Я их, гы-гы, в топку брошу!

Как Марфа ни была испугана увечьями маленького сына, она поразилась, застыв на мгновение, той лютой злобе, что плескалась в глазах покладистого глуповатого мужа.

— Не надо, тятя, — прошлепал разбитыми губами Митяй. — Я их сам, когда подрасту…

Летом в деревне Митяй заметно крепчал, кудри на головке выбеливались до снежности, на тельце, к удивлению взрослых, бугрились зачатки мышц. И опять-таки само собой получалось, что он малец исключительный, особенный. Над двоюродным братом Васяткой, который был чуть-чуть, на две недели старше, сразу взял покровительство.

Тетя Парася, выпуская их утром на волю, говорила:

— Митяй, за браткой-то присматривай!

И не зря. Шустрый Васятка, на голову короче Митяя, был егоза, проныра, задира, в каждой бочке затычка и придумщик. Но ловкостью телесной не обладал. Если бы не двоюродный брат, Васятка десять раз погиб бы.

Мать с отцом не ведали, как их сынок плот построил, тот плот в метре от берега рассыпался, Васятка на дно пошел, Митяй братку вытащил. И таких случаев, откровенно для жизни опасных, у них за лето набиралось немало, ведь на воле бегали. Вечером придут, их помоют, накормят, спать они падают мертво, чтобы с утра снова умчаться незнамо куда. В непогоду мальчики придумали в гости к Ирине Владимировне хаживать. По лестнице на второй этаж взбегут, в дверь поскребутся, услышат: «Войдите!» — и сидят в покоях учительницы до обеда. Скатываются вниз, когда Андрей Константинович приходит. Через час он уходит, а братья опять бегут к учительнице. Чем они там занимаются, Прасковье было недосуг выяснять — уж плохому не научатся. А чуть дождь притих — они во двор выскочили.

— Прасковья Порфирьевна! — как-то обратилась к ней Ирина Владимировна. Вместе еду готовили. То есть каждая отдельно, но на одной плите в кути. — Вы в курсе, что Дмитрий умеет играть в шахматы, знает наизусть «Руслана и Людмилу» и «Кому на Руси жить хорошо»?

Прасковья недомогала, чувствовала себя плохо, подозревала и надеялась, что понесла, забеременела. Сегодня на дойке работала, пыталась от других не отставать, теперь едва руками перебирала. Кто такой Дмитрий? Руслан и Людмила? Какая нам разница, кому в Расее жить хорошо?

— У мальчиков прекрасные… не побоюсь сказать, выдающиеся способности, — продолжала Ирина Владимировна. — Василий, не желая отставать от брата, выказывает… Что с вами? Вы меня слышите?

— Дык вы мне просто скажите — шалят?

— Вы устали смертельно? Я буду кратка. Хотя надо пояснить. Волею судеб я некоторое время работа в сельской школе. Так вот, крестьянские дети из-за вечного голода не способны постичь грамматику, арифметику ни в семь лет, ни в восемь, ни даже в десять.

— Кто из наших-то своих дитёв недокармливает? — насторожилась Парася.

— Я не про коммунарских детей, а про тех, что были в одной деревне… в одной из российских губерний, позвольте не уточнять.

— Так оно в Расее, — перевела дух Парася, которая, как все коренные сибиряки, сызмальства впитала: Сибирь и Расея — отдельные территории.

— Справедливости ради, — продолжала Ирина Владимировна, — следует заметить, что большинство моих нынешних учеников особого рвения к учебе не выказывают. В то время как Дмитрий и Василий не просто смышлены, они обладают отличной памятью и зачатками крайне важного качества — интереса к познанию.

— Это вы про кого? — не поняла Парася.

— Ваши сын и племянник. Мальчики Медведевы.

— Степа говорит, что в образовании — сила.

— Степан Еремеевич совершенно прав.

Парася разделяла точку зрения свекрови, Анфисы Ивановны: мальчика нужно вырастить крепким и выносливым, научить быть сметливым хозяином. Он должен будет кормить свою семью, помогать родственникам-лишенцам, преумножать богатство, которое оставит наследникам. Школьные науки, грамматики с географиями, в этом никакой пользы не дают. Однако оспаривать слова Степана или вот теперь учительницы Парася не смела.

— Не будете возражать, если я с Василием осенью займусь… развитием… подготовкой к школе? — запинаясь, спросила Ирина Владимировна.

— Ежели Степа одобрит.

Степан одобрил горячо и со многими благодарностями.

В конце лета младших Медведевых отвозили в Погорелово, погостить у стариков. Бабушку Тусю они обожали. Туся их защекотывала с прибаутками, вечерами пускала к себе в кровать и рассказывала волшебные сказки.

Запах старой избы, в которой утром пекли хлеб, перина бабушкиной постели, сначала воздушная, а потом из-за твоего ерзания сбившаяся, и уже ребрами чувствуешь остов кровати, запах самой бабушки — пота рабочего, трав луговых, льняной рубахи, вытащенной из сундука, собственный запах — еще не просохших после мытья волос… И кажется, что искусанные комарами, в красных пятнышках запекшейся крови ноги, которые так приятно чесать огрубевшими пятками, тоже источают слабый дух весело проведенного дня — и все под урчание бабушки, рассказывающей сказку про могутного богатыря. Бабушка Туся задремывает, но если ее в бок пнуть: «Дальше!» — не обижается, продолжает рассказывать, с того места, которое уже было, не со второго подвига богатыря, а с первого…

Это останется с Митяем и Васяткой на всю жизнь. Они не будут помнить, как выглядела бабушка Туся, и запахи — старой избы, свежего хлеба, бабушкиной перины, своих покусанных комарами ног — забудут. Иногда повеет вдруг знакомым, непонятно знакомым… Сохранится нечто общее, неуловимое и в то же время стойкое, как клеймо на сердце.

У бабушки Анфисы в доме было совсем по-другому. Хотя мальчишек все любили и баловали: тетка Нюраня, шебутная, быстрая, вечно занятая, дядя Аким и дядя Федот, похожие на ожившие коряги, Василий Кузьмич, доктор, который разговаривал сам с собой, дедушка Ерема — добрый затейник, построивший сказочный дом, где здорово играть в прятки. Но была еще бабушка Анфиса. Очень большая, великая. Ростом не выше дедушки или тети Нюрани, но все равно какая-то громадная. И злая. Васятку не трогала, а на Митяя шипела:

— Ишь, греховное отродье, как зацветилось. Черт любит краситься. Васятка, ты этому выродку не верь, он жизнь мою загубил.

Митяй, привыкший к своей исключительности, к тому, что надо переждать, пока тобой восхищаются, пугался. Васятка бабушку Анфису, которая ему на ухо жарко шептала про какой-то клад, про то, что он мал, но потом оценит, невзлюбил именно за то, что она Митяя обзывала выродком и пинала. Могла изо рта Митяя кусок пирога выхватить и Васятке сунуть: