— Тут с начинкой, выродок, конешно, себе отхватил, а тебе припек да горбушки!

Если бы не тетя Нюраня и дедушка Еремей, неизвестно, каким кошмаром обратилась бы для них бабушка Анфиса.

Нюраня, руки в бока, хитро спрашивает:

— Вы думаете, она Баба Яга? Дык вы настояшших ягинь не видывали!

Шмыг в куть — и выскакивает оттуда простоволосая, всклоченная, лицо сажей перемазано. Кричит, что она главнейшая Баба Яга и сейчас их на паужину схрумкает. Митяй и Васятка врассыпную, Нюраня за ними гоняется — весело!

Дедушка им вырезал фигурки Бабы Яги и Черта Лысого. Недолго куклы продержались, потому что сражались, управляемые братьями.

Они не будут помнить лиц бабушек: доброй Туси и злой Анфисы. Они были еще слишком малы, когда бабушки были живы, а сельское летнее приволье было насыщено играми, беготней — не до скуки и размышлений-запоминаний.

Но в их ночных кошмарах, быстро забываемых, надолго поселятся образы старух; одна суетливая, добрая, вторая — сильная, умная, грозная и желающая их погубить.

Марфа работала уборщицей, мыла лестницы и коридоры в заводоуправлении. Привычная к честному труду, она держала вверенное помещение в чистоте. То есть драила ступеньки по нескольку раз в день. Поэтому нажила себе врага — Мотрю, уборщицу, которая прежде отвечала за этот участок, а потом повышение получила — убирать в кабинетах. Мотря поначалу посмеивалась на Марфиным усердием, обзывала деревней и говорила, что надо один раз в день мыть, всю грязь не вынесешь, вон сколько ее в распутицу. Но Марфа знай себе мыла и мыла. Летом и зимой проще было, а весной и осенью с тряпкой и ведром не расставалась. Ей платят за то, чтобы было чисто, значит, чисто должно быть всегда.

На подоконниках лестничных площадок Марфа горшочки с зеленью поставила, маленький палисадник у входа цветами засадила. Мотря возненавидела Марфу лютой ненавистью. Для ненависти преступления необязательны, добрые дела тоже подходят. Чего только Мотря каждому встречному про Марфу не говорила: и что она задницей крутит, ступеньки намывая, чтобы перед мужиками повихляться, у самой-то муж недоумок, и что она дура-дурой, деревенщина, а хитра как лиса, выслуживается — после собраний залу моет забесплатно, а все потому, что на ее, Мотрино, место метит в кабинеты, поближе к начальству.

Однажды Мотря нарвалась на Степана и не сообразила, кому ябедничает. Степан уже был сыт по горло разбирательством со своими коммунарками. Строго-настрого было постановлено: на базар излишки не возить, чтобы в спекулянты не записали! Бабы слово «спекулянт» переделали в «пискулянт» и тайком «пискулянили». На базаре больше прибыли получишь, чем в рабочей заготконторе. Час назад Степан своих пискулянток на рынке отловил и погнал прочь. В том, что бабы убрались, а не спрятались за забором и после его ухода снова за прилавки станут, у Степана уверенности не было. Поэтому он злился, а тут еще какая-то халда про Марфу гадости изрыгает.

Степан схватил Мотрю за плечи, оторвал ее от земли, потряс гневно в воздухе, оглянулся по сторонам, понес к кирпичной стенке здания и припечатал так, что ноги Мотри на полметра от земли болтались.

Марфа все это видела. Захлопнув рот ладошкой и вытаращив глаза, наблюдала. Слов, которые Степан Мотре в лицо кричал, не слышала. И не досмотрела представление, убежала в свою коморку. Тело скрутило так, что пришлось со стоном на корточки сесть, уткнув голову в коленки, обхватив ноги руками. Желание Степана — красивого, давно любимого, защитника наилучшего, отца для ее ребенка наипрекрасного — было нестерпимым, до судорог, тошноты и умопомрачения.

Тогда-то, кое-как оправившись, и приняла Марфа окончательное решение — в коммуну они не поедут.

Науки Степана Мотре хватило почти на месяц, потом она снова пошла языком чесать. Но люди по делам, а не по сплетням составляли мнения. Поэтому от Мотриного злословия Марфе и вреда не было, и хоть какое-то развлечение души имелось. Это как в долгом монотонном труде вдруг появляется раздражитель — например, зудящий прыщ на ноге, и ты отвлекаешься ногу почесать.

Однако именно благодаря Мотре жизнь Марфы, вместе с ней Петра и Митяя, судьбоносно переменилась.

Несколько омских предприятий были объединены в трест сельскохозяйственного машиностроения. Ведущим специалистом прислали из Питера Александра Павловича Камышина, инженера с Путиловского завода. Он прибыл в Омск с женой и дочкой, определился на жительство в один из немногих двухэтажных домов, имевших электрическое освещение, водопровод и канализацию. Александр Павлович искал домработницу и обратился за протекцией к Мотре, мывшей полы в его кабинете. Мотря рекомендовала Марфу. Хотела ей свинью подсунуть — эта деревенщина в глаза не видела городских квартир, оскандалится и будет с позором выгнана.

Вышло в точности наоборот. Марфа у Камышиных прижилась, а Мотре при очередном пересмотре норм труда добавили за ту же зарплату Марфин участок — лестницы и коридоры, еще и попеняли, что зелень в горшках на подоконниках и цветы в палисаднике чахнут.

Марфа не умела любить мужчин. Был, конечно, Степан. Но он как бог, абсолютный и недоступный. В детстве богомольная мать не пускала ее играть на улице, и с мальчишками девочка не зналась. После смерти матери вредная тетка не разрешала Марфе водить хороводы летом, участвовать в зимних забавах, ходить на супрядки, и внимания парней Марфа никогда не удостаивалась. Вышла замуж за Петра — в нем мужицкой силы не больше, чем в развратном подростке. Было несколько соитий со свекром, спасшим ее от самоубийства. Завершились они рождением Митяя. Вот и весь список. Природа, наделив Марфу физической силой и выносливостью, заложила в нее громадный запас любви, которую требовалось расходовать, и Митяй, единственный ненаглядный ребенок, не исчерпывал этот запас.

Настоящую любовь, душевную привязанность, неописуемое удовольствие ответного чувства Марфа пережила с Парасей. Тогда, в беременность и во времена кормления младенцев, две молодые матери всегда были вместе, их сплетение чувств умножало счастье материнства.

Марфа влюбилась в Елену Григорьевну Камышину с первого взгляда. Она ей показалась ожившей «статуткой», так Марфа про себя называла бережно хранимый подарок Степана — фарфоровую статуэтку балерины. Елена Григорьевна была миниатюрна и хрупка, кукольна, игрушечна. На мысль о кукле наводила и ее прическа — одуванчик взбитых, завитых в пружинки, рыжевато-золотистых волос.

Александр Павлович представил Марфу жене и дочери — семилетней Насте, уменьшенной копии матери. Марфа уставилась на руки девочки — у Митяя такие крохотные пальчики были только при рождении.

— Марфа, спасите меня! — пропела Елена Григорьевна. Голос у нее был тонкий, высокий, почти детский. И говорила она с придыханием, подхватывая в середине слова воздух. — Я совершенно беспомощна, домашнее хозяйство для меня непостижимая премудрость.

— Однова за раз не управлюсь, — сказала Марфа.

Камышин ее уже провел по квартире, показал: тут у нас спальня, здесь детская, кухня, ванная и клозет… Везде была грязь, паутина, беспорядок, запущение.