мыслить и внушать эту мысль окружающим, что совершившийся переворот в разгаре Мировой войны, в момент беспримерного напряжения моральных, физических и экономических сил страны может дать России счастье и какую-то мифическую свободу, которая выведет ее через обломки трона к победной войне, на путь широкой культурной и национальной самостоятельности!

Надо было быть или накрахмаленным англоманом и кабинетным ученым, или просто продажным субъектом, дабы допустить возможность, что самый маленький дворцовый переворот не отзовется безумными судорогами по всему государственному организму, находящемуся в лихорадочном жару и болевшему тяжкой болезнью – войной!

Скажу даже, войной непопулярной, потому что действительно сильный взрыв национального подъема три года тому назад был, несомненно, искусственно вызван умелыми нашими политиками, псевдопатриотами, при помощи иностранного капитала и услужливой ему прессы. Взрыв трескучего патриотизма весьма скоро потух, пошли серые будни, а сделавшееся синонимом положение на Западном фронте: «На реке N. без перемен» – отнюдь не способствовало поднятию настроения у нас в армии.

Понятно, что на знаменитых в Петербурге панславянских обедах, вдали от фронта, можно было легко, а главное, безопасно «водружать крест на Святую Софию» и проливать не кровь, а, в лучшем случае, красное вино на скатерти за наших братьев сербов. Только наш неудачный министр иностранных дел Милюков[27] в тиши своего кабинета, видя, как рухнули вековые устои Российского государства, как Российский победоносный орел обратился в общипанную ворону о двух головах, а армия обратилась в дикое безмозглое стадо, мог лепетать о полной победе, о войне в единении с доблестными союзниками до победного конца…

В свое время величайший русский патриот П.А. Столыпин, обратившись в сторону Милюкова и его присных, ныне доскакавшихся до министерских кресел, сказал:

– Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!

Это были пророческие слова!

А другой некий русский человек приблизительно в то же время патетически с думской трибуны бросил:

– Власть исполнительная да подчинится власти законодательной![28]

Либеральной прессой Столыпин был за свои смелые слова заклеймен прозвищами черного реакционера и всероссийского погромщика. Набокова же в хвалебных одах вознесли на демократические небеса, сделали кумиром свихнувшейся русской интеллигенции, дружно поддержанной их лопоухими товарищами…

Прошло десять лет…

Чаяния Милюкова претворились в жизнь: Россия дожила до великих потрясений… Императорская Россия пала… Мы имеем ответственное правительство… Мы самая свободная страна! Мы ведем всех на путь небывалого прогресса!.. Мы жаждем мира, но… будем вести войну до победного конца! Мы против аннексий, но… Босфор должен быть наш! Мы не хотим требовать контрибуции, но… немцы все равно должны заплатить за военные убытки! Мы пережили самый бескровный переворот, но… мы вырезали, утопили и искромсали в куски сотни морских офицеров в Кронштадте и сотни городовых в Петербурге… Наконец, мы имеем счастье получить Совет рабочих и солдатских депутатов, который в срочном порядке и с легким сердцем (что по-русски проще называется: дать по шеям!) привел власть исполнительную в лице «блестящего» кабинета министров во главе с князем Львовым к нулю и объявил себя не больше не меньше, как властью законодательной!..

Нынешние вершители судеб, якобы представители русского народа, люди науки и творческой мысли, уютно уселись под грязным сапогом разгулявшегося фабричного оборванца и солдата-дезертира.

Моим мыслям неожиданно был положен конец.

– А правильно Федюхин говорил… Денщиков от офицеров отобрать надоть… Пущай сами сапоги чистят… Не сахарные, не расклеятся!

Мимо меня прошли два солдата в стрелковой форме, видимо хотевшие задеть меня этим замечанием. Придержавшись мудрой пословицы: собака лает, ветер носит, я сделал вид, что это меня не касается, и прошел дальше.

Передо мной встал, как живой, мой верный Халил, мой хороший старый денщик, всадник Сеит Халил Сеит Асан. Добрый, честный, с открытой душой солдат-татарин был очень привязан ко мне. Назвал его «старым», хотя Халилу было всего 36 лет, но… он был в два раза старше меня! Это был образец старослужащего солдата, исправного и до методичности аккуратного. Он был типичный представитель Келлеровской школы славных времен, когда мой полк был еще скромным Крымским конным дивизионом, твердо и стойко подавившим Севастопольский мятеж 1905 года.

«Неужели и Халил сделался таким же, как и эти два хулигана в солдатской форме? – промелькнуло в моей голове. – Нет, тысячу раз нет! Этого быть не может!»

И с этой твердой уверенностью я зашел на телеграф и отправил ему домой следующую телеграмму:

«Халил оставайся Алуште жди моих приказаний корнет Марков».

Он в эти злосчастные дни был дома, куда я его отправил, уезжая из Ялты в Царское Село, и я не ошибся в нем. Через два дня получил от него телеграфный ответ:

«Слушаюсь остаюсь Алуште Халил».

Я был до глубины души растроган такою верностью, таким безукоризненным сознанием воинского долга и дисциплины, и с этого момента он для меня перестал быть денщиком и сделался моим искренним и преданным другом…

С телеграфа я отправился к Нине. Вот и казармы 4-го полка. Я быстро поднялся по лестнице и через минуту сидел у нее в гостиной. У нее я застал Маргариту Сергеевну Хитрово. Она тихим прерывающимся голосом рассказывала нам о событиях последних дней во дворце. Нина поминутно плакала навзрыд. Я тоже с трудом сдерживал слезы. Кости не было дома, он был дежурным во дворце.

От Маргариты Сергеевны мы узнали, что с сегодняшнего дня доступ во дворец закрыт; приезд государя ожидался к вечеру, и замена сводного полка новой революционной охраной произойдет до его приезда.

Как громом поразило меня это известие! Мы были отрезаны от их величеств!

В глубоком горе сидел я около ярко пылающего камина. Крестный путь несчастной царской семьи начался! Будущее представлялось мне совершенно безысходным. В этот момент только одна уверенность, что есть еще преданные их величествам люди, что не все окажутся мерзавцами и клятвопреступниками, что эти люди сплотятся и обеспечат тем или иным способом неприкосновенность царской семьи, немного успокаивала меня.

Передать мое письмо Ю.А. Ден Маргарита Сергеевна больше не могла. Я вынул из бумажника мелко исписанные листки бумаги, и через секунду синеватое пламя вспыхнуло в камине… Так сгорели мои мечты минувшей ночи, но зато окрепло желание отдать свою жизнь дорогим, горячо любимым их величествам!..

Глава XII

Через несколько дней после того, как я сжег свое письмо к императрице, я по телефону узнал, что Костя К. вернулся из дворца домой.

Я уже знал, что государь 9 марта перед обедом вернулся в Царское Село и со станции Александровка прямо проехал во дворец, в котором была охрана уже от 1-го запасного стрелкового