полка полковник Лазарев, так как Мясоедов-Иванов был настолько убит изменой вверенной ему части, что едва мог говорить.

Полковник Лазарев с рыданиями в голосе рассказывал нам о своей аудиенции у ее величества:

«Государыня приняла меня в красной гостиной, милостиво поздоровалась и спросила о целях моего прихода.

– Ваше величество, я пришел к вам, к великому сожалению и горю, с очень печальным известием!

Мне было трудно говорить, и я на секунду запнулся. Государыня посмотрела на меня своими добрыми глазами и спросила:

– В чем же дело?!

– Ваше величество! Гвардейский экипаж без офицеров только что бросил Екатерининский дворец и ушел в Петроград!!!

Императрица вздрогнула, судорожно схватилась за близстоявший стул, и мертвенная бледность покрыла ее лицо. Глаза ее расширились, и дрогнувшим, хриплым голосом она спросила меня:

– Что же теперь будет?! Кто же остался?!!!

– Всегда верный своему долгу, престолу и Родине сводный ваш полк! – ответил я.

– Ах!.. Если бы я это знала раньше!.. – ответила государыня и отпустила меня».

– Ведь подумай, Сережа, какой это ужас!.. Какой позор!.. – Костя от волнения не мог говорить, и мы несколько минут молчали. – Государыня за этот день заметно поседела, – прервал молчание Кологривов, – а за изменой Гвардейского экипажа несчастную царицу ожидал другой удар!.. В этот же день, после обеда, генерал Гротен[30] взял меня с собой к новому, революционному коменданту Царского Села, к которому он решил поехать для выяснения создавшегося положения.

Новое комендантское управление помещалось в ратуше. Мы поехали в автомобиле, и я провел генерала до комнаты, где помещался комендант. Во что обратилась ратуша в эти дни, ты и сам видел… Гротен оставался у коменданта несколько минут и вышел из кабинета в сопровождении двух растерзанного вида солдат. Я бросился к нему со словами:

– Ваше превосходительство, куда вы?!

Гротен смог только ответить:

– Не надо!.. Оставьте!.. Все равно!.. – и безнадежно махнул рукой.

Я инстинктивно без стука ворвался прямо в кабинет к коменданту и увидел… – голос у Кости задрожал, и он на минуту запнулся, – увидел за столом, заваленном бумагами, моего однополчанина, императорского стрелка полковника фон Вейса!.. Он был первым революционным комендантом Царского Села. От волнения я едва мог произнести:

– Господин полковник! Что с генералом?.. Что прикажете доложить ее величеству?..

Вейс совершенно спокойно посмотрел на меня, и я услышал безразличный, спокойный ответ:

– Передайте государыне, что я арестовал генерала Гротена!

– И больше ничего?!

– И больше ничего! – послышался тот же спокойный ответ.

Я машинально повернулся на каблуках и как в полусне вышел из проклятой комнаты…

Мне самому теперь непонятно, как я смог уйти из ратуши, не разделив участи Гротена[31].

На ее величество арест Гротена произвел ужасное впечатление!.. Это был первый сигнал к началу того, что случилось неделей позже, когда нас сменили, а царская семья оказалась арестованной!

Вспоминается мне, как мы, несколько офицеров, стояли в вестибюле собственного подъезда и шепотом разговаривали… Одеты мы были не так, как привыкли видеть нас эти стены. В полной боевой амуниции, в солдатских шинелях, револьверы в кобурах… Открывается дверь… и входит великая княжна Мария Николаевна, глаза заплаканы… милое… дорогое личико… Я подхожу к ней и стараюсь успокоить ее.

Мария Николаевна оживляется, расспрашивает о том, что делается в Петербурге, и, видимо, успокоенная, убегает… Бедные, несчастные дети… Великие княжны Мария и Анастасия до последней возможности оставались около матери, и только сильнейший жар заставил их лечь в кровать!

Государыня осталась одна со своими несчастными страдальцами… Болезнь их высочеств действовала на нас угнетающе и, безусловно, вносила в наши ряды замешательство… Дворец обратился в лазарет!..

Об отречении государя, как это ни странно, мы впервые узнали от одного скорохода и старослужащего лакея после обеда 3 марта. Он шепотом сообщал нам эту ужасную новость… Не хотелось верить, что это так, но вечером государыня вызвала генерала Ресина и официально сообщила ему об отречении государя императора в пользу великого князя Михаила Александровича…

Командир собрал нас и, едва сдерживая рыдания, приказал нам передать об этом солдатам… Я спустился в подвал и, как мог, сообщил им об этом акте государя императора… Солдаты угрюмо молчали… Некоторые из них плакали навзрыд… Я, как сейчас это помню, не успел еще докончить фразу о том, что государь император отрекся от всероссийского престола, как из фронта выскочил один из молодых солдат и остановился передо мной.

– Ваше высокоблагородие! А что же теперь будет?! – пролепетали его побелевшие губы…

Я ответил, что государь отрекся в пользу брата своего, великого князя Михаила Александровича, и что он теперь будет царствовать.

– Ну слава Богу! – вырвалось облегченно у солдата, и он перекрестился… За ним последовали и остальные.

На следующий день мы узнали, что и Михаил Александрович отрекся, и что нами правит Дума, а еще несколько дней спустя мне пришлось увидеть воочию и представителей этой новой власти… Около полуночи, войдя в вестибюль собственного подъезда, я в нем столкнулся с неизвестным мне генералом с красным бантом на груди в сопровождении каких-то штатских, тоже пышно разукрашенных красными тряпками.

Я услышал, как генерал громким голосом выразил желание видеть «бывшую царицу»… Он почему-то обратился ко мне… Этого своего разговора я никогда не забуду… Я ответил генералу:

– Ее величество почивает, и их высочества тяжело больны!

На это генерал резко ответил:

– Передайте ей, что теперь не время спать!

Я с огромным трудом сдержался, чтобы не осадить зарвавшегося генерала, но, пересилив себя, так же резко ответил:

– Ваше превосходительство! А вы кто?!

Генерал с явным недоумением посмотрел на меня и раздраженно бросил:

– Я генерал Корнилов!

– Мне лично о вашем приезде ничего не известно! Обратитесь к дежурному офицеру!

Он так и сделал. Как мне сказали, один из штатских, державшийся наиболее развязно, был Гучков, наш теперешний, с позволения сказать, военный министр.

Через скорохода государыня приказала сказать приехавшим, что примет их в так называемой «липовой»[32] гостиной.

Я пошел вслед за ними. В момент, когда Корнилов с Гучковым вошли в гостиную, из противоположной двери вошла в нее и государыня. Она была в пеньюаре. В эти безумно тяжелые минуты она не потеряла своего царственного достоинства, она осталась тем, кем была всю жизнь! Настоящей русской царицей! Твердыми шагами она подошла к Корнилову и, не подавая руки, спросила:

– Что вам от меня нужно, генерал?

Мне было больно и противно смотреть на этих жалких себялюбцев и изменников…

Корнилов инстинктивно, под пристальным взглядом императрицы, вытянулся в струнку, и до меня донеслись слова, произнесенные хриплым, прерывающимся голосом:

– Мне очень тяжело и неприятно вам