В баре «Диана» сидели Томас Килли, венгерка Илона Ковач, Ранко Леш, Сильвио Бенусси, поэт-игрушка, Жан-Поль Флогю. Они оживленно комментировали еще не проверенные слухи об изнасиловании критика Ивана Люштины.

– Это просто глупость! Безвкусная сплетня. Как будто кто-то специально старается, чтобы каждый день случалось что-нибудь неприятное! Сначала Эспесо, потом Здржазил, теперь этот местный критик… Кстати, с медицинской точки зрения мужчину изнасиловать нельзя, – убежденно сказал Сильвио Бенусси. – Разумеется, я имею в виду, что это не могут сделать женщины, – добавил итальянец.

– Кажется, какая-то финка написала об этом роман? – спросил ирландец.

– Märta Tikkanen. Я смотрела фильм, сделанный по этому роману, – сказала венгерка. – Как-то раз мне рассказывали о том, как насиловали мужчин в сибирских лагерях, причем утверждали, что это еще как возможно! Если какой-нибудь бедняга там попадал в женский барак!.. – мечтательно произнесла венгерка, хлопнув в ладоши.

– Расскажите! Это так интересно, – с любопытством сказал Леш, скосив свой клюв в сторону венгерки.

– Нет, лучше не надо, – засмеялась венгерка. – Единственное, что я могу вам сказать… все это вопрос техники!

– Изнасиловали его или нет, уважаемый критик явно пострадал из-за своего пера, – спокойно сказал господин Флогю, и никто из присутствующих не заметил в его словах небольшого противоречия. – Вспомним также греческого поэта Sotades'a, которого завязали в мешке и бросили в море, утверждают, что всего лишь за его беспощадную сатиру.

Господин Флогю раскурил сигару, пустил кольцо дыма, обвел водянистыми глазами присутствующих и продолжал…

– Или позволю себе напомнить вам, может быть, этот случай вам больше понравится, арабского поэта Tarafa, которого живым сожгли на костре за куплеты, в которых он критиковал шаха…

Писателям не понравилось ни то ни другое, да и вообще, Sotades и Tarafa жили слишком давно, чтобы вызвать сочувствие к своим страданиям.

– Англичане, как мне кажется, в этих делах не имеют равных! – оживился ирландец. – Эти умели писателям кости ломать! В начале семнадцатого века несчастного владельца типографии, который осмелился напечатать книгу Robert'a Parsons'а, сначала повесили, потом ему выпустили кишки и, наконец, четвертовали. A Alexander Leighton? За книгу его посадили в кандалах в яму, полную крыс, затем высекли кнутом, потом отрезали уши и нос, а под конец еще и выжгли клеймо. Аналогичным образом пострадал и William Pryne, драмы которого не понравились королеве. Ему сначала выжгли на теле клеймо, потом отрезали уши, а потом…

– Jaj istenem, хватит, мне плохо, – сказала венгерка.

Ирландец явно огорчился, что его прервали, тем более что в разговор сразу же вмешался Бенусси:

– И итальянцы не лучше! Lodovico Castel-vetro, как вы знаете, во время ожесточенной критической перепалки убил своего оппонента, который защищал поэзию Annibale Саго. А Нерон! Лучше не вспоминать…

– А Горького отравили! – снова встрял со своим примером поэт-игрушка.

– Раз уж мы заговорили о русских, я думаю, они были самыми жестокими! С ними не сравнится никто! – сказала венгерка.

– А сколько писателей сидело в тюрьмах!.. Wilde, Cervantes, Diderot, Villon, de Sade, Genet… даже Wilhelm Reich в 1956 году был приговорен к заключению и умер в тюрьме. А ведь подумать только, это было почти в наши дни! – сказал Леш.

– Франция зарекомендовала себя не лучше. И там летели головы, вы согласны? – обратился к господину Флогю ирландец.

– О да, – улыбаясь сказал господин Флогю. – Нет смысла даже браться за перечисление. История полна таких примеров. Примеров писателей, которые пострадали за литературу. Мы же в таком историческом контексте можем, как мне кажется, сделать только одно – выразить наше сочувствие, подняв тост за кратковременное унижение нашего загребского коллеги, который, как я предполагаю, стал жертвой этой пикантной истории из-за собственной критической деятельности, не так ли? – сказал господин Флогю, поднимая бокал. – Кроме того, – добавил он, – нет ни одного мало-мальски уважающего себя писателя, который не был бы на кого-нибудь в обиде! Подумайте, кому из критиков или коллег вы сами хоть раз в жизни не пожелали бы…

– Откусить ухо! – выпалила венгерка, несомненно, в адрес кого-то из своих литературных врагов.

– Насадить на кол и зажарить на огне, – предложил в духе балканских традиций поэт Леш.

– Наступить на мозоль! – расхрабрился поэт-игрушка.

– Гильотинировать топориком для разделки мяса, – сказал впавший в кулинарно-мстительную эйфорию Бенусси.

– Выжечь клеймо, повесить, четвертовать! – ирландец был краток.

– Вот, видите, – улыбнулся господин Флогю.

В этот момент в баре «Диана» появился Прша. Заметив писателей, он дружески махнул рукой, улыбнулся и подошел к их столику.

– Все в порядке! Это все выдумки! Глупые сплетни, только и всего! Я только что ему звонил, он дома, просто у него болит голова, мигрень.

На лицах присутствующих отразилось глубокое разочарование. Поэт-игрушка, наклонившись к Лешу, шепнул:

– Я где-то читал, что Эврипида за его драмы женщины разорвали на куски… Это действительно так, не знаешь? Или это просто историческая сплетня?

Жан-Поль Флогю, как будто услышав вопрос поэта, начал с ненавязчивым шармом цитировать:

«Вокруг кричали, он стонал,

насколько, умирая, мог, они же восклицали.

Одна руку несла, другая ногу с башмаком,

бок его был до костей оголен, все они,

с окровавленными руками,

мясом Пентеевым словно мячом играли…»

Ян Здржазил стоял, облокотившись на открытое окно, в вагоне поезда на Будапешт. В купе, на сиденье рядом с окном, стояла его дорожная сумка с надписью «Аэрофлот», которая теперь весила на рукопись в 600 страниц меньше и в которой находились две пары желтых женских трусиков с надписью «Thursday», это было единственное, что они с Эной в спешке смогли найти. Внизу, на перроне, стояла Эна, высокая молодая женщина, похожая на прекрасную грустную птицу, женщина, которую он, как ему сейчас казалось, любил всю свою жизнь, которую он нашел и потерял в течение одного-единствен-ного дня. Все было как в сказке, все происходило со сказочной быстротой, и Ян еще не понимал, сделало ли его счастливым все, что случилось.

Поезд тронулся. В этот момент Эна почему-то подняла сумочку и прижала ее к груди, крепко обхватив обеими руками. В сумочке, в отдельном кармашке, была спрятана небольшая белая таблетка в целлофановой упаковке. Настоящая или нет? У нее будет возможность это проверить. Когда-нибудь. Когда ей станет совсем-совсем холодно.

У Ванды имелись свои запасные эротические козыри, которые она в случае необходимости вытряхивала из рукава. Одним из них была игра в «Представь себе». Так называла ее Ванда. В отличие от Ванды, Министр не очень любил эту игру. Кстати говоря, Ванда демонстрировала гораздо более развитое чувство прекрасного, чем Министр. В этой игре, несомненно, присутствовал определенный творческий элемент, а Министр в любовных делах (как, впрочем, и в искусстве) предпочитал порядочность и искренность. Игра начиналась в минуты пресыщения, как, собственно, и начинаются все извращения. Спокойная, удовлетворенная Ванда, положив голову на плечо Министра, зажмуривалась и, лениво теребя его ухо, начинала…