– Нарвался…

– Таракан завтра приезжает, слыхал?.. С гастролей…

– С каких, к херам, гастролей… ограбил бутик своего двоюродного дядьки – и пошуровал в Питер… Кстати, в Питере до хрена скинов загребли… с Марсова поля… они там, братья наши, расчувствовались, погуляли… день рожденья великого фюрера Гитлера, учителя нашего, отмечали…

– Какое отмечали, день-то рожденья Гитлера завтра! Это что-то другое они отмечали!

– А сегодня что?..

– А сегодня, чувак, Пасха…

Она стояла на коленях, держала разбитую голову Чека в руках. Ее уши слышали бесконечное, без перерыва: Крест, убить, драться, будем, свастика, вождь, Фюрер, наперекор всему. Наперекор?.. Она сморщила лоб. Произнесла про себя еще раз: на-пе-ре-кор. Наперекор – это вопреки.

Чек лежал без движения. Стонал еле слышно. Дарья чувствовала, как около стульев поставили таз с водой, как мокрыми тряпками чьи-то руки обмывали окровавленное тело Чека. Она поняла, что Чек может не выбраться. И тогда она тихо сказала сама себе:

– Все равно. Наперекор.

Бункер молчал.

Чек умирал.

Дарья склонилась над ним. Обвивала руками его голову. Повторяла одними губами: Чек, Чек, не уходи, не надо…

Скинхеды стояли вокруг них черным кольцом.

Огромный черный Кельтский Крест висел, намалеванный на плакате, над бритыми головами.

Когда Чек умер, Дарья взяла его на руки и вынесла его на руках по лестнице наверх, на улицу, в ночь.

Скинхеды расступались перед ней. Кто-то плакал.

В животе у Дарьи шевельнулась новая жизнь.

Нострадамий исчез уже навсегда. Может быть, он сидел в привокзальном дешевеньком кафе и тянул из грязного стакана плохую водку, для вкуса посолив и поперчив ее.

Никто уже не стрелял. Никто не бил стекла. Не втыкал священные ножи в податливую, густую, как тесто, плоть. Никто уже никого не убивал.

Надо было умереть, чтобы снова родиться.

Для чего? Зачем?

Чтобы пришла новая Хрустальная ночь?

Враги человеку те, кто богаче его. Враги человеку те, кто иной крови с ним.

И не будет ни богатых, ни бедных; ни иноверцев, ни инородцев.

Слепая подогнула колени и положила мертвого Чека на холодный сырой асфальт.

Новая жизнь жила в живом животе.

А в душе? Что жило в убитой душе?

Красная апрельская Луна медленно, страшно катилась по черному небу.

Пришел Культпросвет, нарядный, в немыслимых сапогах с отворотами, в невиданной шапке с кисточкой, в обалденной черной куртке с завязочками.

Белый сказал:

– Н-да, Культпросвет, ты прямо с подиума. Задорого шматье купил?

– От кутюр, – сказал Осип и поднял вверх большой палец.

– Но-но, в девицу не превратись, что перед зеркалом крутишься? – сказал Кузя.

Мачехи не было дома. Отца тоже. На столе стояла полторашка недопитого пива и лежал хвост вяленого леща.

– Недопитое пиво, недобитый кома-а-ар, – пропел Культпросвет. – Пацаны, я вот что пришел.

– Видим, прикидом хвастануть пришел! – выкрикнул Белый и потянулся за рыбьим хвостом.

– Не в этом дело. – Культпросвет поморщился. – Никогда не дослушают.

– Слушаем, – сказал Осип и ливнул себе пива в щербатую фаянсовую кружку.

– Художники тут, из Центра современного искусства, один неслабый проект делают. Называется «Анестезия». И мы…

– Ха, ха! – Белый обсосал соленый хвост несчастного леща. – Анестезия! Белые бинты! Все ранены! Доктора сюда!

– Э, нет, все мертвы, живых нет! И некого лечить! Некого – обезболивать! Боли нет! – хохотал Кузя, хлебая пиво из стакана.

– Анестезия, кто придумал такое поганое название? Кто там куратор всей этой байды?

– Название хорошее, – сказал Культпросвет и сдвинул брови, что означало: «Молчать, сосунки». – Куратор хороший. Вы не дослушали. Я ухожу.

Повернулся. К двери пошел.

Кузя подбежал, за плечо схватил.

– Ты! Не кобенься. Ну веселые мы, вот и веселимся.

– Не веселые, а кривые.

– Ну кривые. Говори! Парни! Тиха-а-а-а!

Культпросвет встал в ораторскую позу, выкинул руку вперед и стал похож на бронзовый памятник Ленину на площади Ленина.

– Анестезия. Обезболивание. Лечить искусством. Искусство – бальзам на раны. Бальзам на душу. На раненую душу. Анестезия, наркоз. Все под наркозом. Уйти от вечной боли. Окунуться в кайф. В забытье. Забыться. Забыться и заснуть. Уплыть. В море радости. К призракам. В чудо. Которого нет. Все? Поняли?

– Да, хороша концепция выставки, – причмокнул Белый, рыбью косточку досасывая.

– И что дальше? – спросил Осип.

Культпросвет шагнул к столу, взял бутылку и допил пиво из горла.

– Блин, у тебя колокольчики на шнурках, – потрясенно сказал Белый, трогая завязки Культпросветовой куртки.

– Это прикольно, – сказал Кузя.

– Ты как корова, – сказал Белый. – Ну, как бык, прости. И ты заблудился?

Под легкий смешной звон пришитых к завязкам медных колокольцев глухо звучал Культпросвета голос:

– А дальше вот что. Уплыть. Это значит – лодка. Лодка, поняли? Лодка. Ее – смастерить. Ну, как объект. Ну, вроде как скульптуру слепить. Только не слепить, а связать. Из веток. Ну, из досок там сколотить. Вообще построить. Поняли? Построить и выставить.

– Где? – растерянно спросил Белый. Рыбий скелет выпал у него из рук и упал к ногам.

– Где, где! На колу мочало, начинай сначала! На проекте! Ну, на выставке!

Осип молчал. Пиво прибоем шумело в голове.

Он сказал тихо:

– Построить и выставить на выставке. И все? А если сначала построить, потом поплыть, а потом выставить? А?

Белый склонил голову набок по-птичьи, заинтересованно слушал.

– Это как – поплыть? – спросил Кузя.

– Поплыть? Где? Куда? – спросил Культпросвет.

Осип немного подумал. Совсем немного.

– Построим лодку, самую простую. Я знаю как, – он тоже нахмурил брови, подобно Культпросвету. – Я расскажу вам. Мы с пацанами в Сибири строили. Когда я там жил. И по Енисею сплавлялись. Недалеко, правда.

– А почему недалеко?

Белый сосал спичку, как чупа-чупс.

– Лодка утонула.

– А вы? – Белый подмигнул белым глазом.

– А мы не утонули. Мы выплыли. Доплыли до берега, вода дико холодная. Грелись у костра. Лодку жалели. Она продырявилась.