А Осип ни о чем не думал, просто шел и вдыхал запах тополиных липких почек – тополя распускались, выпускали наружу из зимнего плена свободные цветы и листья, и хотелось вволю надышаться запахом света, в запас.

Подошли к берегу. Перепрыгнули через бетонный парапет. По наклонной бетонной трещиноватой дамбе спустились к воде. Лодка плыла в их руках, как прозрачная чудовищная стрекоза.

– Опускай, братцы! – сказал Кузя. – Прибыли.

Очень осторожно они опустили лодку на прибрежные камни.

– А раки здесь водятся? – спросил Белый и поежился. Речной свежий ветер вздувал рубаху, расстегнутую куртку продувал насквозь.

– Тю! – крикнул Кузя. – Раки! Сунул Грека в реку руку! Рак за руку Греку…

– Цап!

– Не цап, а – херак!

– Як, як!

– Пацаны! Кончай базар, – шумнул Культпросвет. – Спускай на воду! Всем кавалерам снять башмаки и шляпы с перьями! Рюкзак – в лодку – бросай!

Разулись; закатали штаны.

– Культ, тебе хорошо, ты в шортах.

– Я предусмотрительный. Давай! Сюда! Осторожнее! Камнем не прорви!

По берегу в изобилии валялись острые, сколами, белые камни, покрытые зеленой тиной.

Лодка уже качалась на воде. Парни побросали обувь в лодку. Держась за борт, первым влез в лодку Кузя. Она заметно осела.

– Кузя, ну ты и могуч, ты гоняешь стаи туч…

– Прыгай! Больше дела, меньше слов!

Прыгнул, высоко задрав ноги, Белый.

– Ну, Белый, ты пушинка! Она тебя даже не чувствует! Ты весишь как таракан!

– Почему «как»?

Осип тоже был легкий и худой. Лодка, с гребцами внутри, обрела достоинство и величие настоящего судна.

Культпросвет, прищурившись на солнце и посвистев фальшиво-весело, погрузился в лодку последним.

– Капитан последним садится на борт и последним покидает корабль, – философски изрек Белый.

– А я разве капитан? – удивился Культпросвет.

– А то кто же?

– А я думал, я – харизматический лидер.

– Хариз… еще раз! Не понял.

– Хочешь сказать – не расслышал?

– Я не глухой!

– Да, ты не глухой Бетховен.

Хохотали.

Лодка отплывала от берега, будто нехотя; будто медленно, нежно разрывалась живая пуповина-паутина между нею, изделием рук человеческих, и водой, стихией, куда она впервые отправлялась в плавание, это значит – в жизнь; и лодка, так же, как и человек, не знала – сколько она проживет, а быть может, много жизней, и много раз будет вот так же от берега отплывать; а может быть, всего одну, да и то короткую. Так же, как человек, лодка дрожала и тряслась при рождении, при спуске на воду жизни; и, если бы могла, она бы, как человек, кричала – от ужаса жить и от радости рождаться. Ее острый нос, состоящий из двух крепко связанных молодых осинок, точно, подрагивал. Дрожали и складки целлофана – от ветра, от напора волны. День был ветреный, не так чтобы очень. И ветер шел с юга теплый, накатистый, упругий. Там и сям на стрежне взлизывали синий воздух «беляки». Человечьи руки направили лодку на северо-восток, и чей-то голос произнес над ней: «Курс норд-норд-ост!» – и лодка это слышала.

Да, слышала, потому что дрожала всей шкурой, как зверь; и плевать на то, что шкура была искусственная, она-то была настоящая. Дрогнув еще раз и чуть накренившись на правый бок, лодка послушно повернула, разрезая серо-синюю рябь, и услышала над собой восторженные, несдержанные крики. Если бы лодка могла думать, она подумала бы: «Так кричат люди?» – или, скорей всего, так: «Так вот как кричат эти люди!» Чуть подрагивая, но все больше набираясь уверенности и радости, лодка медленно поплыла туда, куда ей приказали.

Вода плескалась по обеим ее бортам, и лодка, если бы имела глаза, видела бы свое отражение в воде – отражение одновременно и странное и прекрасное, и гордое и смешное: вот плывет деревянный скелет с прозрачной кожей, а плоти нет, нет деревянного корабельного мяса, куда подевалось? Слишком легкая я для этого мира, так могла бы подумать лодка – а может, и подумала уже; клонилась то на один бок, то на другой, как плывущий тюлень. А может быть, дельфин. Дельфин красивее тюленя; но это не факт. Каждый из них поет по-своему; и каждый похож на лодку, так бы думала лодка, если бы ей позволено было.

Вода блестела. Вода искрилась. Вода вбирала и выталкивала; по ее неспокойной поверхности разбегались бесплотные солнечные водомерки.

Вода говорила и пела: «Милые дети, зачем вы плывете по мне? Я коварна, я хитра. Я красива, но опасна. Так опасна любовь, и вы все равно поплывете по ней – на тот берег любви, не зная, что никакого другого берега нет. Нет берегов – а вы все равно плывете! Так поступают всегда все молодые. А старые? Разве старые не переплывают любовь вплавь? Еще как переплывают, еще как взмахивают бессильными руками! Особенно по весне. Весна тревожит кровь. Я уже – не вода, а водка, и я играю на солнце вашим сердцем. Плывите, наклоняйтесь с борта, зачерпывайте воду! Вы не боитесь утонуть, я знаю».

Так говорила и пела вода, а может, это ей лишь казалось.

Голоса людей плыли и сшибались над водой, и вода все шире раскрывала глаза, любуясь ловкими и красивыми, поджарыми, смешливыми парнями; парни гомонили, ухмылялись, переругивались, притихали, молча созерцая ширь воды, и вода всей ширью, молча, улыбалась им.

Вода знала: нет начала, так же, как и нет конца.

Путешествие начнется и закончится? Так это парням только кажется. Еще нахлебаются меня, грязной и холодной! Еще – меня – проклянут.

Солнце забежало за облако, и вода нахмурилась. Почернела. Парни глядели с бортов вниз, в глубину, и им казалось – толща воды прозрачна, и они видят дно.

На самом деле черная слепота простиралась под ними, слой слепоты, холода и мрака.

И только рыбы, проснувшись после долгой зимы, оживали, двигали плавниками, бодали черный холод глупыми тупыми головами, но это им так казалось, что они глупые, на самом деле мудрее и нежнее первых весенних рыб никого не было, не плыло в этой реке, в этой огромной, на полнеба, воде.

И Культпросвет, взмахивая веслами, как настоящий капитан, глядел вдаль и хотел раскурить трубку, да трубки у него не было.

И тут началось.

Откуда прилетел ветер? А откуда вообще прилетает ветер?

Он прилетел, и уже налетел, и уже налетал, наскакивал, мял и гнул, и мотал утлую, призрачную лодку; и парни сами себе показались призраками – так близко светлело под холодной толщей дно, так бледны стали они под косыми солнца лучами, бьющими из быстро, в панике, бегущих туч.

Дырки в тучах, и в дыры бьет свет; свет внизу, и свет вверху, а между ними тучи, и это и есть вся жизнь.

– Эй! – заблажил Кузя. – Навались!