– О горе, – холодно сказал Культпросвет. – Мне идея плавания нравится. Это тоже инсталляция.

– Что, что?! – крикнул Белый и выплюнул спичку.

– Инсталляция. Ну, это значит, объект. И притом не мертвый объект, живой. Лодка должна жить. Все верно.

Культпросвет подумал, поднял палец и для важности сказал еще раз, веско и громко:

– Все верно!

И Осип засмеялся и перевернул пустую бутылку.

Они нарубили в парке «Швейцария», на крутосклонах, спускавшихся к реке, деревьев для строительства лодки. Не деревья, а тонкие деревца, подростки. Такими они сами были недавно. Они не знали, что это за деревья. Может, осины. А может, молодые топольки. Зелено-серая, перламутровая кора. Ствол голый, и наверху – тонкие ветки.

Белый пнул берцем стволенок, пробормотал:

– И дереву не хочется умирать.

Осип придирчиво пощупал один свтол, другой, сгибал их, безжалостно гнул.

– Сломаешь! – сказал Кузя. Он курил, сидя на пне.

– Не сломаю. Важно понять, насколько они гибкие.

– Мы же не корзину вяжем, а лодку строим!

– Неважно. Почти корзину. Если хочешь – речную корзину.

Осип терпеливо объяснял парням гениальную идею. Костяк, скелет лодки связывается из длинных молоденьких стволов. Ветки идут на то, чтобы сильнее, крепче затянуть узлы. Никакого клея и никаких гвоздей. Только древесные узловины. И когда остов будет готов – обтянуть его целлофаном. «Чем, чем?!» – возмущенно крикнул Белый. «Чем слышал, – спокойно произнес Осип, – целлофаном. Несколькими слоями целлофана. Он не пропускает воду. Трехслойный – выдержит нашу тяжесть, не бойся». Белый фыркнул как кот: «Теперь я понимаю, почему ваша енисейская лодка гробанулась. Любой корягой ткни в нее – и все, дырка! И привет!»

Культпросвет раздумчиво поводил плечами, покрутил головой. Да нет, ребята, примирительно сказал он, нет, все правильно Осип задумал, все отлично. Такой лодки, хватит, чтобы доплыть… Прищурился. Посмотрел вдаль с речной кручи. «До Мочального острова». И обратно, хмыкнул Белый с сомнением, набирая на телефоне кому-то длинное, как простыня, SMS. «И обратно», – кивнул Культпросвет.

– Давай вяжи!

Осип ткнул носком ботинка в сваленный около спиленных деревьев хворост. Парни брали прутья, обвязывали ими сочленения стволов, их перекрестья, объятья. Пыхтели; вспотели. Апрельское солнце стояло в зените. Культпросвет сдернул, содрал с плеч куртку с колокольчиками, потом рубаху.

– Ты офигел, Культ, в больницу загреметь хочешь?

Осип заискрил сердитыми узкими глазами.

– Двустороннее крупозное, – пожал плечами Культпросвет, играя под кожей мускулами. Согнул руку, мускул напряг, как Иван Поддубный в старинном цирке.

– А где полосатые штанишки?! – покатывался со смеху Кузя. Он стесывал топориком концы стволов. Белый затолкал телефон в карман, сел на корточки и стал аккуратно, маникюрными ножницами, разрезать огромные квадраты целлофана на куски.

– Ты бы еще щипчиками для бровей его выщипывал, – мрачно сказал Осип. Склонялся, будто грибы собирал, заматывал прутом скрещенные стволики. – Все же это осина, братцы. Кора так горчит.

Наклонился, лизнул содранную кору. Подкожная зелень дерева обварила язык горечью, как кислотой. Пальцы жестоко гнули дерево, не боялись сломать. «Сломаем – другое срубим, и все дела».

Под руками парней из древесных костей собирался скелет лодки. Сначала мертвый скелет, потом прозрачная плоть. А потом – рожденье, плеск воды.

Скелет был еще не похож на лодку. Скорее – на человечьи кости. Осип отошел, из-под ладони, как художник на картину, поглядел на дело рук своих. Сквозь прутья просвечивал последний снег и первая трава. И вечная грязь.

– Перекур, – сказал Осип.

Белый вытащил из кармана пачку сигарет. Потом помедлил и вытащил фляжку.

Все по очереди прикладывались к фляжке, глотали, крякали, утирались.

– Ром?

– Догадайся сам.

– Арманьяк!

– «Бурбон четыре розы», дурак.

– А если без шуток!

– Самогонка, неужели не узнал?

– А если честно? Дай глотнуть еще, тогда точно скажу!

Кузя напрасно наклонял над разинутой пастью флягу, вытряхивал последние капли.

Древесный скелет обтянули целлофаном, не туго, свободно, чтобы пружинил, выдержал тяжесть четырех тел. Превосходная лодка, и как настоящая; и в то же время игрушечная, неправдашняя, хоть сейчас вешай на новогоднюю елку: прозрачная, слишком легкая, слишком легкомысленная, слишком призрачная. Лодка-призрак. «Летучий голландец!» – кричал Кузя и тряс лодку за корму, и нос нырял в воздухе, как в волнах.

Лодку легко было взять в руки, легко было донести до воды. Они, все четверо, чувствовали себя настоящими скандинавами-берсерками, сподобившимися построить ладью на берегу ледяного моря. Вместо ледяного моря была река, она звалась Ока. И еще была река, чуть побольше, Волга звалась. Ока впадала в Волгу, их город стоял на слиянии двух рек. И точно против Стрелки, где качались у бетонных причалов грузового порта баржи и катера, торчал из синевы желто-зеленый Мочальный остров – маленький кусок ржаной суши, и туда надо было доплыть, чтобы получилась эта, как ее, инсталляция.

Весла лодке сварганили из оструганных досок: доски Кузя приволок из старого сарая, и доски были совсем не старые, очень даже свежие, дерево желтое, спиленное, видимо, прошлой осенью. «Украл, Кузьма?» – придирчиво спросил Культпросвет. «Не украл, а позаимствовал на благое дело», – горделиво ответил Кузя. Желтое весло, сосновый смолистый дух, ах, какие красивые! «Для другой лодки пригодятся, когда эта прикажет долго жить», – сказал Белый, любовно оглаживая весла.

Вместо уключин к стволам платяные крючки прицепили.

С собой в дорогу они взяли всего один рюкзак, чтобы не отяжелять лодку грузом. В рюкзаке лежали консервы – тушенка и сгущенка, в лучших традициях путешественников, фотоаппарат – для хорошей инсталляции обязательно нужны документальные фотографии, как все происходило, как голодный Кузя зверски гребет, а Белый в это время тушенку из банки втихаря доедает, – на всякий случай остаток целлофана – а вдруг дождь, тогда укроются, – котелок, соль в спичечном коробке, луковица и две удочки: а вдруг на острове наловят рыбы, надо сварить уху, как же на реке и без ухи? Они гордо несли лодку мимо домов и людей, и дома молчали, а люди иной раз говорили, пускали им вслед непонятные словечки: то ли похвальбу, то ли насмешку.

«Смеются, скорей всего», – думал Культпросвет, волоча лодку; он гордо вышагивал в коротких шортах. «Жаль, деревца срубили по весне, соки самые в них сейчас ходят», – жалостливо думал Кузя, чуя под ладонями молодую кору тонкого ствола. Белый думал так: поплывем, и куда премся, ведь апрель, хоть и теплый, а снег еще лежит в лесах, а вода-то холоднющая, а если прорвется эта чертова лодка, и мы все навернемся в Волгу – прости-прощай, наша великая инсталляция, и великая слава тоже, прости-прощай!