— Нет, послушайте, вот же оно. — Крозетти встал, обошел стол и нашел нужные строчки. — Вот эта часть. Здесь написано: «В них рассказано, как мы шпионили за тайным папистом Шакспиром. Или так мы думали, хотя теперь я меньше уверен. Что касается этого, по своим склонностям он был Никакой. Но пьесу о М. Шотландской точно написал он, как я приказал ему от имени короля. Странно все-таки, что, хотя я мертв и он тоже, пьеса еще жива, написанная его собственной рукой, лежит там, где только я один знаю, и, может, останется там навсегда».

Булстроуд поправил очки и испустил сухой смешок. Взял увеличительное стекло и поднес его к строчке текста.

— Должен сказать, у вас богатое воображение, мистер Крозетти, но вы ошибаетесь. Тут говорится: «Я расскажу тебе о тайной продаже драгоценностей в Солбс». Этот человек, должно быть, служил посредником того или иного рода в Солсбери для этого лорда Д. Потом он продолжает: «Из-за этих воров я не смог исповедоваться. По своим склонностям я был ничто». И дальше он пишет: «…эти жемчужины все еще сохранились его собственной рукой»[30]и говорит, что он один знает, где они. Я не совсем понимаю, что означают слова «сохранились его собственной рукой», но ведь это писал человек умирающий, явно в плачевном состоянии. Такое впечатление, будто он перескакивает с одной темы на другую. Возможно, многое из написанного здесь — чистейшая фантазия, предсмертный бред, в котором он вспоминает свою жизнь. Однако и без упоминания о Шекспире документ весьма интересен.

— О чем еще тут говорится?

— Ну, он дает живое описание сражения, что всегда представляет интерес для военных историков. По-видимому, он также был участником Тридцатилетней войны. Побывал на Белой горе, в Лютцене и Брейтенфельде, хотя деталей он здесь не приводит. А жаль. Он профессиональный артиллерист, похоже, обученный отливать пушки. Еще он утверждает, что предпринял путешествие в Новый Свет и потерпел кораблекрушение около Бермудских островов. Для семнадцатого столетия это очень интересная жизнь, даже выдающаяся. Потенциально представляет собой огромную ценность для изучения профессионалов; правда, я подозреваю, что здесь есть немало от Мюнхгаузена. Однако, боюсь, ни слова о Шекспире. — Последовала пауза; тягостное молчание длилось секунд тридцать.

Потом: — Я с удовольствием куплю у вас рукопись, если пожелаете.

Крозетти посмотрел на Кэролайн, та ответила ему ничего не выражающим взглядом. Он сглотнул и спросил:

— Сколько?

— О, за рукопись начала семнадцатого столетия такого качества, думаю… м-м-м… тридцать пять подходящая цена.

— Долларов? Снисходительная улыбка.

— Сотен, разумеется. Тридцать пять сотен. Могу выписать чек прямо сейчас.

Крозетти почувствовал спазмы в животе, на лбу выступил пот. Что-то тут не так. Непонятно, каким образом, но он понял это. Отец всегда толковал об инстинкте, а сам Крозетти называл такое чувство внутренним голосом. Сейчас внутренний голос заставил его сказать:

— Ну… спасибо… но мне хотелось бы выслушать еще чье-то мнение. В смысле, расшифровку текста. И… м-м-м… не обижайтесь, доктор Булстроуд, но я не исключаю возможность того, что…

Он сделал неопределенный жест, не желая облекать свою мысль в слова. Поскольку он стоял, ему ничего не стоило сгрести бумаги со стола Булстроуда и начать убирать их обратно в бумажную обертку.

— Ну, дело ваше, — пожал плечами профессор, — хотя сомневаюсь, что где-то вам дадут больше. — Он посмотрел на Кэролайн и спросил: — Как там наш дорогой Сидни? Надеюсь, уже оправился от шока после пожара.

— Да, с ним все в порядке.

Голос Кэролайн Ролли прозвучал так необычно, что Крозетти перестал возиться с оберткой и посмотрел на нее. Ее лицо побелело как мел. С чего бы это?

— Крозетти, — продолжала она, — не выйдете со мной на минутку? Вы нас извините, профессор?

Булстроуд одарил ее официальной улыбкой и сделал жест в сторону двери.

Поток профессоров и студентов снаружи был, по летнему времени, совсем скудный. Ролли схватила Крозетти за руку и потянула в нишу — первое ее прикосновение после вчерашнего приступа рыданий. Стискивая его руку, она страстно заговорила хриплым и напряженным голосом:

— Послушайте! Вы должны продать ему эти проклятые бумаги.

— С какой стати? Ясно же, что он втирает нам очки.

— Ничего подобного, Крозетти. Он прав. Там нет упоминаний о Шекспире. Лишь безответственная болтовня умирающего, кающегося в своих грехах.

— Я не верю.

— Почему? Какие у вас доказательства? Принимаете желаемое за действительное, ничтожных три часа посидев над рукописным текстом?

— Может, и так, но я хочу показать его еще кому-нибудь. Тому, кому я доверяю.

Ее глаза наполнились слезами, лицо сморщилось.

— Ох, господи! — воскликнула она. — Боже, дай мне сил! Крозетти, неужели вы не понимаете? Он же знаком с Сидни. Почему, вы думаете, он только что упомянул о нем?

— Ну, он знаком с Сидни… и что?

— «И что!» Боже мой, вы еще не поняли? Он знает, что рукопись извлечена из «Путешествий», и, следовательно, понимает, что я вскрыла книги. А это означает…

— Что вы не уничтожили их, как велел Сидни. Вы пытаетесь восстановить их и продать. И он… что? Угрожает рассказать обо всем Сидни, если мы не отдадим ему рукопись?

— Конечно! Он расскажет ему, и тогда Сидни… Не знаю… он, конечно, уволит меня, а может, и позвонит в полицию. Я видела, как он обходится с теми, кто крадет книги из магазина. Он просто сходит с ума. И я не могу… не могу рисковать. Господи, это ужасно!

Теперь она открыто плакала. Не истерически, как прошлой ночью, но рыдания набирали силу. Видеть такое снова Крозетти не желал.

— Эй, успокойтесь! — сказал он. — Чем вы не можете рисковать?

— Полиция. Мне нельзя иметь дело с полицией.

До него внезапно дошло.

— Вы скрываетесь.

Это был не вопрос; и как он сразу не догадался?

Она кивнула.

— В чем вас обвиняют?

— Ох, пожалуйста! Не допрашивайте меня!

— Вы покалечили дядю Ллойда?

— Что? Нет, конечно нет. Обычная глупость с наркотиками. Я отчаянно нуждалась в деньгах и продавала их по мелочи знакомым. Это было в Канзасе, так что, конечно, небеса обрушились, и… Боже, что же мне делать!

— Все, все, возьмите себя в руки, — сказал он, борясь с желанием обнять ее. — Возвращайтесь к нему и скажите, что дело улажено.

Он зашагал прочь, и на ее лице застыло паническое выражение. Черт побери, это было приятно — когда она схватила его за руку, как утопающий вцепляется в обломок потерпевшего крушения корабля.