С туннелем Сиднейского залива я, например, никаких трудностей не испытываю. Внизу там светло, чисто, солнечно, и это вселяет уверенность. А вот от бостонских туннелей по спине бегают мурашки. Там темно, из-под кафельной облицовки проступает влага. Вода из бостонской гавани пробивается сквозь дефекты некачественного бетона, сляпанного ирландскими головорезами. Кажется, стены туннеля в любой момент лопнут, как в фильме Спилберга, и последнее, что услышишь в своей жизни, будет рев ледяной воды. Мое воображение не в силах этого перенести.

«Т» — старейшая линия метрополитена в США. Должно быть, строили ее по всем правилам, раз она до сих пор жива. Вагон постепенно заполнялся студентами. Все они были в футболках. Иногда казалось, что надписи посылали окружающим сигналы, как светлячки. «Зазнайка-зануда» — говорила одна, а на спине — другое рассуждение: «Круглого не обломать!» Еще одна: «В мире есть только 10 видов людей. Те, кто понимают бинарную систему, и те, кто ее не понимают». Обе футболки вышли на остановке МТИ.

Временами мне кажется, что, если собрать все университеты и больницы Бостона, остальное уместится в шести городских кварталах. Гарвард подобрал под себя оба берега реки, МТИ расположился на одном, а Бостонский университет — на другом берегу. Все три кампуса невероятных размеров. Есть еще университет Брандейса, Тафтса, колледж Уэллесли и горстка маленьких учебных заведений, таких как Лесли и Эммерсон колледжи, а также десятки других, о которых вы едва ли слышали. Куда ни плюнь, сплошная профессура. Вот и я оказалась здесь, потому что была из их числа. Миллионер, заплативший за мой билет из Лондона, был математическим гением из МТИ, он изобрел алгоритм, благодаря которому создали переключатель. Его используют сейчас в каждом силиконовом чипе. В общем, что-то в этом роде. Я никогда не могла понять этих сложностей, а с самим миллионером ни разу не встречалась лицом к лицу. Он условился с сотрудниками библиотеки Хоутона показать мне рукопись, в которой был заинтересован. Я пришла к самому открытию библиотеки, поработала там и успела на встречу с матерью.

На домашнем автоответчике в Сиднее она оставила мне лаконичное сообщение, объяснила, что единственный свободный момент будет у нее во время краткого перерыва на чай в то самое утро, когда я должна была прилететь в Бостон. Я буквально слышала, как мысли проносятся в ее мозгу: «Может быть, она не позвонит на свой автоответчик, и я избегу этой встречи». Но я проверила все сообщения, прежде чем улететь из Вены. Улыбнулась, слушая ее голос, неуверенный и рассеянный.

— У тебя нет выхода, капитан Кирк, — пробормотала я. — Ты повидаешься со мной в Бостоне.

Тем не менее найти ее было нелегко. Как и университеты, большие больницы Бостона сливаются одна с другой — Центральная больница Массачусетса, больницы Бригхэм и «Дана Фабер» — все это, словно гигантская промышленная зона, посвящено болезням. Конференц-зал примыкал к комплексу, его специально построили для собраний медицинских работников. Я четырежды спрашивала дорогу, прежде чем нашла лекционный зал, в котором, как она сказала, я смогу ее отыскать. На стойке регистрации взяла программку, увидела время ее выступления. Более мелкие фигуры должны были бороться за внимание других докторов, а самые мелкие довольствовались тем, что сообщения об их исследованиях были разложены вместе с десятками других в большом зале.

Мамина речь имела скромное название: «Как я это делаю. Большие аневризмы». Я проскользнула в последний ряд. Она стояла на подиуме, стильная, в кремовом кашемировом платье, подчеркивающем спортивную фигуру. Во время выступления расхаживала, демонстрируя длинные ноги. В аудитории в основном сидели лысеющие мужчины в темных мятых костюмах. Она их заворожила. Они либо восторженно на нее пялились, либо писали как сумасшедшие в своих блокнотах, пока мать представляла им плоды своего последнего исследования, имевшего отношение к разработанной ею методике. Вместо трепанации черепа она вставляла в мозг катетер и запускала в аневризму маленькие металлические спиральки, блокируя ее и предотвращая разрыв.

Она из редкой породы практикующих ученых, технику операций разрабатывает в лаборатории, а потом использует ее на практике. Думаю, что аскетизм науки нравится ей куда больше, чем практические результаты лечения. Она видит в пациентах не живых людей, а набор данных и списки проблем. В то же время ей страшно нравилось быть выдающимся хирургом, высокопрофессиональным хирургом-женщиной.

— Ты в самом деле так считаешь? — сказала она однажды, когда, пребывая в плохом настроении, я обвинила ее в том, что ей нравится, как в больнице все ей кланяются.

— Подумай о любой медсестре, о женщине-интерне, всех их принижали, сомневались в их умственных и профессиональных способностях. Я старалась для тебя, Ханна. И для всех женщин твоего поколения, теперь над вами никто не станет смеяться, будут с уважением относиться к вам как к знатокам своего дела, а все потому, что женщины вроде меня боролись и выжили. Теперь я всем заправляю и не позволю никому об этом забыть.

Не знаю, насколько искренен был ее альтруизм, но она точно в него верила. Мне нравилось, как она отвечает на вопросы, хотя я и отводила глаза от страшненьких, скользких изображений на висевшем позади нее большом экране. Она очень уверенно владела материалом и на дельные вопросы отвечала подробно и красноречиво. Но горе тому, кто спрашивал что-то неопределенное, либо сомневался в ее выводах. Она очаровательно улыбалась такому человеку, но при этом явственно слышался визг электропилы. Без намека на гнев или вызов в голосе мать расчленяла несчастного на части. Когда она поступала так со студентами, я едва могла это переносить, но здесь аудитория была заполнена очень взрослыми людьми, а это уже другое дело. Они явно были старше ее, а следовательно, игра велась по-честному. Мама умела работать с публикой. Она закончила, загремели аплодисменты, обстановка напомнила мне концерт рок-музыкантов, а не конференцию медиков.

Я выскользнула из зала во время аплодисментов и примостилась на скамейке в холле. Мама вышла в окружении почитателей. Я поднялась и встала так, чтобы она меня увидела. Хотела было примкнуть к хору обожателей, но, как только она меня заметила, лицо у нее вытянулось, и я поняла, что она явно надеялась меня не увидеть. Это было почти комическое зрелище — изменение выражения ее лица. Она быстро совладала с собой и постаралась исправить положение.

— Ханна, ты приехала. Как хорошо. — И продолжила, как только схлынула толпа: — Но отчего ты так бледна, дорогая? Тебе иногда необходимо выходить на свежий воздух.

— Ты же знаешь, я работаю…

— Ну, конечно, детка.

Голубые глаза, красиво оттененные коричневыми тенями, оглядели меня с ног до головы и в обратном направлении.

— Мы ведь тоже не бездельничаем, верно? Однако это не значит, что мы не можем выбраться на воздух и побегать немного. Если уж я нахожу время, дорогая, то ты уж точно его найдешь. Как продвигается твоя последняя дряхлая книжонка? Выправила загнувшиеся страницы?

Я сделала глубокий вдох. Надо справиться с собой, пока не получу то, за чем пришла. Мама взглянула на часы.