Взялся за голову. Вчера он не мог вспомнить, как заварить чай. Такая простая вещь. Вещь, которую он делал автоматически по несколько раз в день каждый день своей жизни. Он положил чайные листья в чашку, а сахар — в чайник и ошпарился кипятком.

Если б можно было убедить этого еврея доктора вылечить его. Он должен спасти то, что осталось от мозга, то, что осталось от тела. Должно быть что-то, кроме денег, что он мог бы ему предложить. Да нет. Нечего. Евреев интересуют только деньги. Что бы продать? Обручальное кольцо жены? Но его взяла дочь. Не может же он просить вернуть его. Да и в любом случае, это капля в море. Не такое уж и хорошее это кольцо. Она заслуживала лучшего, бедная Лиза. Бедная мертвая Лиза.

Да разве можно думать и работать, когда постоянно грызет тревога? Лучше прилечь ненадолго, тогда он почувствует себя получше. Вспомнит, что делать, и продолжит работу.

Полностью одетый Флориен Миттл проснулся в тот миг, когда полуденное солнце начало пробиваться сквозь грязное оконное стекло. Он лежал, моргая, старался собрать разбегавшиеся мысли. Вспомнил о книге, о вчерашнем страхе. Как мог человек забыть мастерство всей своей жизни? Куда ушли его знания? Его мысли были подобны отступавшей армии. Да нет, это не отступление, а беспорядочное бегство. Он с трудом повернул голову. Полоска света упала на рабочий стол, высветила потрепанный, нетронутый переплет книги и загорелась на отполированном серебре застежек.

В Йом-Киппур[12]Хиршфельдт не постился. Чувство национальной общности — одно дело; он, как и положено, появился в синагоге, кивнул тем, кому следовало, и улизнул при первой возможности. А нездоровые ограничения в пище — нечто другое. Должно быть, эти традиции сохранились с древних времен. Обычно Анна с ним соглашалась. Но в этом году она постилась и под вечер ходила по квартире с прижатой к виску рукой. Головная боль от обезвоживания, молча ставил диагноз Хиршфельдт.

В сумерках дети вышли на балкон в ожидании третьей вечерней звезды: она давала сигнал об окончании поста. Они несколько раз взвизгнули, обманывая друг друга, прежде чем появились серебряные подносы, уставленные всякими вкусностями: пирожки с маком и сладкое печенье в форме полумесяца — официально разрешенная награда.

Хиршфельдт положил на тарелку маленький кусок торта, любимого лакомства Анны. Налил в хрустальный бокал холодной воды из серебряного кувшина и отнес все жене. Его гнев внезапно пропал. Так неожиданно, что он сам удивился и мысленно поаплодировал себе за свое великодушие, зрелость и мудрость. Он и не подозревал, что может поступать как человек, умудренный опытом. На следующее утро после разоблачения Хиршфельдт вернулся домой и нашел Анну в слезах, полную раскаяния. Это, конечно же, помогло. Но странная вещь — мысль о том, что его жену возжелал кто-то другой, распалила его страсть. Эротическое возбуждение — пленительная вещь, думал он, поцелуем снимая сладкую крошку с уголка ее голодных губ. Этот человек, Фрейд, чья квартира была неподалеку, должно быть, знал Хиршфельдта лучше, чем он сам. Некоторые его работы весьма проницательны. Он почти не вспоминал о Розалинде и девушке с васильковыми глазами.

— Не знаю, герр Миттл, я никогда не брал такую плату…

— Ну пожалуйста, герр доктор, я взял их из Библии семьи Миттлов, вы же видите, какие они красивые…

— И в самом деле, красивые, герр Миттл. Прекрасные. Хотя я ничего не понимаю в искусстве серебряных дел мастеров, очевидно, что это — работа настоящего мастера… художника.

— Это чистое серебро, герр доктор.

— Да я и не сомневаюсь, герр Миттл. Дело не в этом. Просто я… мы, евреи, не имеем семейных Библий. Наша Тора хранится в синагоге.

Миттл нахмурился. Ему хотелось признаться, что застежки он снял с еврейской книги, но в этом случае получилось бы, что он вор. Было ли виной тому его сумасшествие или отчаяние, но он убедил себя в том, что никто в музее не хватится пары застежек. Если спохватятся, он скажет, что книга так и пришла к нему без застежек. Бросит тем самым подозрение на иностранных ученых.

С переговорами не получалось. Миттл ерзал на стуле. Он пришел в полной уверенности, что алчный доктор кинется на блестящий металл инстинктивно, как сорока.

— Даже и у вас, евреев, должны быть… молитвенники.

— Ну, разумеется. У меня, например, есть сиддур, а в седер мы читаем Аггаду, но я не думаю, что ей нужны серебряные застежки. Это все скромные издания, обыкновенные переплеты. Конечно, следовало бы иметь что-то получше. Я давно собирался…

Хиршфельдт остановился на полуслове. Черт возьми. Этот человечек снова заплакал. Одно дело — женские слезы, он к ним привык. Иногда они даже бывают очаровательны. Приятно бывает утешить женщину. Но мужские слезы… Хиршфельдт скривился. Первым мужчиной, заплакавшим на его глазах, был отец. Случилось это в ту ночь, когда умерла мать. Это было мучительно. До той поры он думал, что его отец несгибаем. Та ночь стала двойной потерей для Хиршфельдта. Несдержанность отца превратила его детские слезы в истерический припадок. Их отношения с той поры никогда не были прежними.

Вот и сейчас он испытывал мучения. Хиршфельдт бессознательно закрыл руками уши: лишь бы ничего не слышать. Ужасно. В какой, должно быть, Миттл безысходности, если так рыдает. На какой отчаянный поступок пошел, погубив семейную Библию!

И затем, совершенно неожиданно, Хиршфельдт разбил стену, выстроенную им за долгие годы. Отнесся к рыдающему не как врач к страдающему пациенту, а как человек, посочувствовавший горю другого человека.

— Ну, будет вам, герр Миттл. Успокойтесь. Я напишу доктору Эрлиху в Берлин и попрошу для вас курс инъекций. Лечение можем начать со следующей недели. Не могу гарантировать вам результат, но мы можем надеяться…

— Надеяться?

Флориен Миттл поднял глаза и взял платок, который протянул ему доктор. Надежда… этого достаточно. Для него это было все.

— Вы в самом деле поможете?

— Да, герр Миттл.

И он увидел мгновенное преображение узкого изъязвленного лица Миттла. Хиршфельдт почувствовал себя еще более великодушным. Взял застежки и встал. Обошел стол, приблизился к Миттлу. Тот прерывисто дышал и вытирал глаза. Хиршфельдт готов был отдать ему застежки: пусть вернутся на законное место.

Но в этот момент свет упал на серебро. Какие изысканные розы. Розалинда. Ему нужно дать ей прощальный подарок, когда она вернется из Бадена. Роман следует начинать и заканчивать с каким-нибудь щегольством, даже если вел себя при этом небезупречно. Он пригляделся к застежкам. Да, ювелир — настоящий мастер. Хиршфельдт знал человека, который мог бы сделать из этих застежек пару сережек и отличные запонки. Пышная красавица Розалинда предпочитала мелкие ювелирные украшения.