Хиршфельдт осмотрел пациента, заранее зная, что найдет: гуммы, оптическую атрофию, слабость мышц.

— Вы все еще работаете, герр Миттл? Вам это должно быть трудно.

В глазах человека мелькнул страх:

— Да, я должен работать. Должен. У меня нет выбора. Хотя все против меня сговорились. Себе берут выгодную работу, а мне — что похуже…

Миттл остановился и прикрыл рукой рот.

— Я забыл, что вы…

Хиршфельдт прервал его, стараясь разрядить обстановку:

— Как вы умудряетесь трудиться над такими мелкими вещами? Ваше зрение сильно страдает.

— Мне дочка помогает — шьет. Я могу доверять только ей. Другие ученики настроены против меня, все крадут, даже льняные нити…

Хиршфельдт вздохнул. Параноидальные страхи были еще одним симптомом болезни. Может ли Миттл вообще что-то зарабатывать в таком состоянии? Должно быть, у него очень преданная клиентура.

Неожиданно Миттл посмотрел на него ясным взглядом:

— Мне кажется, я теряю рассудок. Можете ли вы что-то для меня сделать?

Хиршфельдт пошел к окну. Как много можно ему сказать? Поймет ли? Он не хотел говорить об экспериментальном лечении пациентам, которые, возможно, не сознают, как оно рискованно, да и результаты не очевидны. Эти методы к тому же слишком сильно действуют. Однако ничего не делать значило осудить бедного Миттла на неизбежную смерть.

— Есть кое-что, — сказал наконец Хиршфельдт. — Мой коллега работает над этим в Берлине. Результаты обнадеживают, но лечение болезненное и, боюсь, очень дорогое. За год требуется сделать сорок инъекций. Лекарство, которое разработал мой коллега, очень токсично. Основано на мышьяке. Его идея заключается в том, что препарат поражает больные части тела сильнее, чем здоровые, и со временем они излечиваются. Процедура очень тяжелая. Боль от инъекций и желудочные расстройства — дело обычное. Но мой коллега отметил и описал поразительные результаты. Он даже заявлял об излечении, но должен предупредить: слишком рано говорить о победе.

Тусклые глаза Миттла оживились:

— Вы сказали дорого, герр доктор. Сколько?

Хиршфельдт вздохнул и назвал сумму. Миттл обхватил голову руками.

— У меня таких денег нет.

И затем, к сильному смущению Хиршфельдта, заплакал как ребенок.

Хиршфельдту не нравилось, что сегодняшний его последний пациент — безнадежный случай. Не в таком настроении любил он покидать клинику. Он намеревался посетить любовницу, но, подойдя к повороту на ее улицу, замедлил шаги. Дело было не только в Миттле. Роман длился уже десять месяцев. Розалинда, пышная красотка с широкими бедрами, начала ему надоедать. Вероятно, пора оглядеться по сторонам… Вспомнилась стройная, дрожащая девушка с васильковыми глазами. Интересно, подумал он, как скоро пресытится ею барон. И понадеялся, что скоро…

Заканчивалось лето, вечер выдался восхитительный, низкое солнце согревало холодные обнаженные статуи перед подъездами новых домов. Кто покупает здесь жилье, думал он. Вероятно, представители нового промышленного класса. Должно быть, хотят оказаться поближе к Хофбургу. Да, такое соседство — единственное, на что они могут надеяться. Все их богатство не в силах поднять их на одну ступень с аристократией.

Тепло выманило на улицы людей всех слоев общества. Хиршфельдту нравилась эта пестрая толпа. Он увидел семейную пару: голову мужа украшала феска, жена прятала лицо за паранджой. Должно быть, они приехали из Боснии — посмотреть на сердце империи, под защиту которой угодили их земли. А вот, покачивая бедрами, идет цыганка из Богемии в яркой юбке. Украинский крестьянин с краснощеким мальчиком, сидящим у него на плечах. Если бы германские националисты захотели очистить их страну от иностранного влияния, вначале им пришлось бы повозиться с представителями экзотических народов, потом перейти к евреям и под конец заняться совершенно ассимилированным человеком, таким как его брат Давид. И все же Хиршфельдта терзали сомнения. Боснийцы и украинцы не занимали заметных позиций в искусстве, промышленном производстве и сфере финансов. Парочку ярких туристов, возможно, даже немецкие националисты сочли бы приятным и живописным элементом городского пейзажа. А вот высокие посты, занимаемые евреями во всех областях и даже в армии, вряд ли показалось бы им отрадным явлением.

Хиршфельдт смотрел на высаженные вдоль Рингштрассе молодые липы и клены. Они уже подросли и бросали на дорогу узкие полоски тени. Когда-нибудь здесь будет тенистая аллея. Возможно, по ней будут ходить его потомки…

А сам он пойдет домой, к своим детям, да, так и надо поступить. Предложит жене пойти всей семьей прогуляться в Пратер. Поговорит с женой о Давиде, и она поймет его озабоченность. Однако жены дома не оказалось, не было и детей. Фрау Хиршфельдт пошла к Герцлям, сказала служанка. А няня гуляет с детьми в парке. Франц почувствовал себя брошенным, хотя и понимал, что это глупо: ведь сам он так часто утверждал, что в этот час задерживается в клинике. И все же ему хотелось компании жены, он привык иметь то, что хочет. И что она нашла в безвкусной жене Герцля? Что Герцль в ней нашел? Хотя ответ на последний вопрос Франц знал.

Красота светловолосой фрау Герцль, ее вызывающе накрашенные ногти замечательно дополняли суровую серьезность рабби Теодора. Рядом с Юлией он даже не казался евреем, и Франц знал, что это способствовало литературным успехам его друга. Но говорить с Юлией было не о чем, все ее существование ограничивалось модой. Неужели его умная образованная Анна видела в ней интересного собеседника? Ну как могла жена тратить время на такую пустую дружбу, когда он хотел видеть ее дома! Он пошел в спальню и содрал рубашку с беспокоившим его воротником. Надел жакет. Ну наконец-то! Хиршфельдт покрутил головой, снимая напряжение в шее. Пошел в гостиную, спросил стакан шнапса и скрылся за развернутыми газетами.

Анна вошла в холл, но не заметила его и, склонив голову, вынимала заколки. Повернулась к зеркалу, сняла соломенную шляпу с широкими полями. Франц видел отражение ее лица. Она улыбалась чему-то, пальцы распутывали густые пряди волос, зацепившиеся за шляпу. Франц тихонько поставил стакан, подкрался сзади, поднял один из локонов и провел пальцами по шее жены. Анна вздрогнула.

— Франц! Ты меня напугал, — воскликнула она.

Ее лицо раскраснелось. Хиршфельдта вдруг поразила неприятная мысль: он заметил, что одна из крошечных обтянутых муслином пуговиц сзади на ее блузке была застегнута не на ту петлю. Дотошная служанка никогда не позволила бы ей выйти на улицу в таком виде. Крошечная деталь рассказала ему о большом предательстве.

Хиршфельдт взял жену за щеки и посмотрел на нее. Было ли это его воображение, или ее губы выглядели помятыми? Неожиданно ему расхотелось к ней прикасаться. Он отпустил ее лицо и вытер руки о брюки, словно запачкавшись.

— Это Герцль? — прошипел он.

— Герцль?

Она пристально вглядывалась в него: