— Пощадите!.. — кричал Тарас, падая на колени. Жена его уже давно сидела на земле, ее не держали ноги. — Я же помогал!.. я борец с советской властью!.. я ненавижу ее!.. мы всей семьей гадали, когда вы…

— Огонь! — скомандовал оберштурмфюрер — белокурый красавчик с рыбьими глазами…

Грохот автоматов, стук гильз, треск разрываемой плоти…

Не отпуская моего воротника, бравый фельдфебель волок меня вдоль по улице, а я все не мог оторвать взгляда от изувеченного тела шестилетней девочки… в платьице в горошек… и куклы в ее руке…

На полпути до церкви с потускневшими куполами и закопченными стенами я наконец-то обрел способность соображать. Сочетание слов «концентрация» и «центр» прямо указывало на то, что очень скоро я окажусь среди себе подобных. Не врачей, а советских. Так и вышло. Какой-то немец пинком вбил меня в проем двери здания, над дверями которого висела пробитая несколькими пулями табличка. «Клуб», — написано было на ней. Был бы я простодушной скотиной, я бы поверил в намерения эсэсовцев показать нам немецкую романтическую комедию. «Трое с бензоколонки» с Лилиан Харвей и Вилли Фричем в главных ролях, например. Бабские причитания под угрюмое молчание мужиков и выкрики имен в полутемном зале с парой десятков рядов сколоченных скамей — вот мои первые ощущения от помещения, в котором я оказался. И — полная беззащитность перед будущим.

— Мазурин! — крикнул я.

— Мазурин!..

— Гей, хлопец, ходи до мене! — Глядя на меня, дед в шляпе с обвисшими полями и такими же тянущимися к полу усами махнул мне рукой.

Я пошел «до мене», качаемый из стороны в сторону мечущимися людьми. Чьи-то локти и колени упирались в меня, чьи-то тела преграждали путь, но я упрямо шел к деду. Зал с дощатым полом, где крутили киноленты, был похож как раз на кинозал во время объявления пожарной тревоги. Протиснувшись наконец к импровизированной сцене, где иногда проводились и собрания сельчан, я увидел страшную картину.

— Вас тут двое чужаков, так не его ли ты кличешь? — раздался откуда-то снизу спокойный голос.

Присев, я увидел мужчину средних лет с окровавленной тряпкой в руках. Он сидел на корточках над лежащим на спине человеком. И одежда последнего мне была хорошо знакома. Эти суконные штаны, серая, тогда еще чистая, а теперь заляпанная кровью косоворотка…

— Мазурин!..

Отстранив в сторону мужчину, я опустился на колени перед лежащим.

— Черт тебя побери, Мазурин! — Я мял пальцами его лицо, поворачивая голову из стороны в сторону.

— Прицельно угодил, гад, — прошептал чекист. Он находился в шоке от случившегося.

— У него выбит глаз, — доверительно доложил мужчина, прижавшись ко мне плечом. — Динамическое повреждение. Глаз вытек, рана чистая, но я боюсь за гнойный иридоциклит, и эндофтальмит исключить тоже нельзя. Больной говорит, что его ударили рукояткой ножа, а это значит, что в рану могли попасть инородные тела, частицы металла например… Инфекция распространится, и можно ожидать сидероза. — Он спохватился. — Впрочем, простите… Я разговариваю с вами как на симпозиуме, а вы ведь…

— Ничего, я привык к симпозиумам. — Взявшись рукой за лицо чекиста, я осторожно поворачивал его голову так, чтобы лучи света освещали рану. — Я могу сказать вам, коллега, что сидероз можно исключить. Рана чиста. Я думаю, все ограничится температурой и болезненными ощущениями. Но без двадцатипроцентного сульфацил-натрия и полупроцентного раствора тетрациклина нам не обойтись.

Мазурин зашевелился.

— Ненавижу докторов… Вы можете по-человечески сказать — я жить буду?

— От этого еще никто не умирал, — машинально бросил я свою любимую в больнице НКВД фразу.

— А видеть?!

— Человеку на то и дается два глаза, чтобы, случись что с одним, он видел другим, — рассудительно объяснил ему мой коллега.

— Так я тем видеть не буду, что ли? Тем, который болит?

— Нет у тебя того глаза, о котором ты говоришь! — рассердился я. — Вытек твой глаз! Заткнись, Мазурин, и лежи спокойно!

— Ма-а-ать моя-я… — И капитан затих.

— Что вы полагаете необходимым в этой ситуации? — поинтересовался у меня мужчина. — Помимо давящей бинокулярной повязки, разумеется?

Я глубоко вдохнул и с шумом, который, впрочем, не был слышен в общем гвалте, выдохнул.

— Я бы порекомендовал, коллега, ввести противостолбнячную сыворотку по Безредке, внутримышечно — антибиотик и немедленно доставить пострадавшего в ближайшее глазное отделение больницы. Что из этого вы сможете сделать?

— Давящую бинокулярную повязку.

— Тогда какого черта сидите?

Некоторое время я сидел и смотрел по сторонам. Через час люди успокоились, и единственным источником шума были только детские крики и вопросы. Ответы на них звучали шепотом, словно произошла какая-то перемена. Вдоволь накричавшись, люди теперь замолчали, боясь разбудить чудовище, которое придет и сожрет их. Поэтому лучше молчать.

— Мама, я хочу писать.

— Иди вон туда, там пописай…

— Мама, я хочу пить…

Да, вода. Я знаю, сейчас она понадобится и Мазурину. Чекист не знает, что скоро будет страдать от жажды.

— Я местный фельдшер, товарищ, — бормотал мужчина, присаживаясь около меня. Он хлопотал рядом с Мазуриным, выполняя мои указания, заодно прислуживал и сельчанам. Время от времени он возвращался и продолжал разговор, не помня уже, на чем он прервался. — Семен Самуилович Торчак. Вот как приехал сюда два десятка лет назад тридцатилетним, полным сил, так и врачую здесь… Знаете, в те годы в Одессе было неспокойно… — И уходил, его звали унять кровь из носа.

Возвращаясь, начинал:

— Так вот, на кафедре у Сосновского, помню, подробно и тщательно изучали мы возможные проникающие ранения глаза… Знаете, время такое было, Первая мировая… — и уходил, кого-то тошнило после удара в живот прикладом.

— Здесь клуб. Значит, должна быть аптечка. — Потерев ладони, я посмотрел на фельдшера. — Не могли же немцы взять и уничтожить ее? Аптечка должна лежать в укрытом от посторонних глаз, но доступном по первому требованию месте.

Осекшись, он поморгал и показал рукой на дверь.

— Так вон там она, у киномеханика. Ящик в углу стоит, там и аптечка. А как без аптечки, раз в полгода комиссия из Наркомздрава приезжает, лекарства всегда проверяют, срок годности… А как же… В каждой деревне…

По тоскливому взгляду его я понял, что оказаться в будке киномеханика сейчас такая же сложная задача, как оказаться на свободе. Черноволосый, кудрявый, с большим носом, — на лице его читалось все, о чем он думал, — фельдшер Торчак — я видел — невероятно сожалеет, что аптечка как раз недоступна.

— Вы мне поможете, — сказал я, поднимаясь.

— Об чем речь, коллега, вы меня поражаете.