Девчонка выбралась из окна вслед за Мазуриным, следом немец, совершенно уже одуревший и не могущий кричать из-за травмы связок, протолкнул своего сослуживца.

— Ты понесешь его в лес на себе, если не хочешь умереть, — прошипел я немцу.

Безостановочно сплевывая сукровицу, он посмотрел на меня осмысленно и кивнул. Наверное, ему было странно слышать родную речь из уст русского.

Через минуту мы углубились в лес уже настолько, что даже при свете солнца я не мог различить окраины деревни.

— Ребенок, ребенок… — как заведенная повторяла женщина.

Я доктор. Я не психолог и тем более не бог. Кто скажет мне, кто научит, как объяснить этой женщине, что и дитя ее, и свекор, и свекровь будут сейчас убиты? Что дом ее вспыхнет, как свеча. И уже ничто не будет связывать ее с тем, кто ушел на фронт, прося беречь их ребенка, — как объяснить ей это?

— Нам нужно торопиться, — сказал я, прибавляя шаг. Немец нес своего друга легко, как пушинку. Испуг движет им. Он понесет его еще десять верст и не собьет дыхания.

К ней вдруг вернулось сознание.

— Нет, — и она стала вырываться из рук Мазурина.

— Молчи, молчи, дура… — без злобы твердил чекист, удерживая ее руки. — Нам уходить нужно, понимаешь, уходить…

Она кричала о ребенке, она воспринимала все без удивления. Ей бы спросить, зачем мы немцев не убили, а поволокли с собой, к чему этот караван. И я ответил бы ей: милая, когда фашисты взломают дверь в избу и не увидят ни тебя, ни твоих обидчиков, не обнаружат ни трупов, ни пятен крови, они впадут в такую прострацию, что им будет не до свекра твоего со свекровью, и уж точно не до твоего ребенка. Они бросятся прочесывать лес, и именно поэтому нам нужно уходить как можно быстрее.

Но стоило ли ей это объяснять? Схватив ее в охапку, Мазурин поволок ее в лес силой. Достается же бедняжке этим утром — кто ее только не таскал…

— Бегом в лес! — приказал я немцу, и он, подняв с земли дружка, закинул на себя. Здоровый кабан…

Пятнадцать минут мы так и двигались — впереди чекист нес девчонку, сзади я подгонял немца. Не знаю, какая логика управляет мной сейчас. Наверное, логика хладнокровного, циничного врача. Нужно спасти хоть кого-то. Если у меня есть возможность спасти из четырех человек того дома хоть одного, я должен пользоваться этим шансом, прекрасно понимая, что трое, и среди них грудной ребенок, — умрут.

Простит ли мне кто этот цинизм…

Я помню, сколько раз делал выбор между смертью матери и ребенка во время тяжелых родов. Сколько раз я понимал, что выжить должен только один… Но кто-то должен был выжить.

— Беги, сука, беги! — Я врезал ногой по заднице немца, он хрюкнул и едва не упал. А после сравнялся с Мазуриным и побежал рядом с ним. Спину его долбила лбом голова приятеля.

Женщина уже не кричала. Она тихо выла. Понимание страшного уже пришло к ней, притупило сознание, и теперь она была беспомощной, глупой, слабой девчонкой.

— Надо что-то придумывать, доктор, — услышал я голос чекиста. — Я же не верблюд… А здесь не пустыня. Через полчаса мы нарвемся на немцев, и тогда этот марш-бросок ничего не будет стоить!..

Он опустил женщину на землю, она тут же подошла к стволу дерева, обняла его и сползла вниз. Полная прострация без реакции на раздражители.

Покосившись на немцев, Мазурин наклонился и вытянул из моих обмоток нож.

— Иди с ней, я догоню…

Я кивнул. Сейчас будет происходить действо, которое не должно быть доступно этой женщине.

— Девочка, — я наклонился к украинке, — нам нужно идти. Пойдем, выйдем из леса, а потом я тебя посажу на попутку и ты доберешься до дома.

Естественно, она встала. Я же врач. Я знаю, что говорить.

— Пойдем, пойдем…

— А он…

— Ему нужно допросить пленных…

— А с ним…

— Нет-нет, с ним ничего не случится. У него же автомат…

Она пытается соображать. Уже хорошо.

Мы спускались с ней в лощину, когда я услышал:

— Нет, нет!.. У меня двое детей… Я ничего…

Больше я ничего не слышал.

Мазурин догнал нас через пять минут. За голенищем сапога его торчала рукоять ножа, правый рукав был в свежей крови.

— Не спрашивай ни о чем.

И я не спросил.

Я не знаю, как выглядел этот лес прежде. Наверное, именно эти пейзажи, которым придавали особый колорит прыгающие по стеблям кузнечики, щебетанье птиц и дуновение ветерка, трогающего ветви, вдохновляли Шишкина и Васнецова. Благолепие, еще не изувеченное цивилизацией. Здесь занимались любовью убежавшие в ночь цветения папоротника парубки с дивчинами, быть может, даже сам Гоголь бывал здесь, да за минованием надобности не описал этот лес. Я не знаю, какие ощущения это место дарило оказавшимся в нем людям. Сейчас же, слыша раскаты грома, с погодой не связанные, и пытаясь услышать голос хотя бы одной птицы, я чувствовал непреоборимую неприязнь к этому краю. Не побывав здесь до немцев, я пришел сюда, когда немцы здесь появились. Одновременно с моим прибытием. И сразу все стало ненавистно. Наверное, мне нужно было пожить здесь хотя бы месяц, чтобы понять разницу между уманским лесом тогда и сейчас.

Женщина совершенно выбилась из сил. Ее обувь осталась в доме, и она ступала по сучьям босыми ногами. Но что была эта боль по сравнению с той, что жила сейчас в ее сердце? С сухими глазами она плакала, без звука рыдала. Постоянно меняющаяся обстановка не позволяла ей расслабиться хоть на минуту и по-женски ощутить горе, на нее навалившееся.

— Ты говоришь по-русски совсем без акцента. Не «шокаешь» и не «якаешь», — заметил я, трогая девчонку за руку.

— Это потому, что я не местная, — сказала она почти шепотом. — Я вышла замуж и переехала сюда. Из-под Тамбова я…

— Вот как, — не удивился я. Что говорить — у меня в последнее время были куда более веские причины для удивления. — А я-то думал, ты нам подскажешь, где ближайший населенный пункт.

Она подвернула разорванную юбку, чуть подняла и переступила через дерево.

— Что тут подсказывать, — шепнула она, — мы из Ковеца… — она заплакала, снова без слез. — Справа осталась Гереженивка… Взяли бы правее, туда бы и угодили.

— Нам не нужно угождать в населенные пункты, — отозвался Мазурин, слушающий наш разговор.

— Слева от нас Доброводы, мы в двух километрах от села…

Я повернул голову налево. Судя по клубам черного дыма, поднимающимся над лесом, там нам тоже делать было нечего.

— Куда мы сейчас идем, девочка? — спросил я.

— Откуда я знаю, куда мы идем…

— Хорошо, — я подумал, что мне следует принимать во внимание ее состояние, — если мы продолжим идти так, как идем сейчас, куда мы выйдем?