— Побежимте! — взволнованно зашептала она. — Немчура освоилась, спокойней стало.

Пригнувшись, мы побежали к дому ее двоюродного брата… В этой одежде я чувствовал себя Костей из «Веселых ребят», а в капитане без труда угадывал шныря из Марьиной Рощи. Только шнырь был крупноват для мелкого жулика, скорее он был похож на переодетого в шныря «ивана». Зайдя во двор, девчонка распахнула изнутри оконце, и мы, с трудом протискиваясь, забрались внутрь.

— Если спросят, кто вы, отвечайте — родственники Степаненки Тараса из Онуфриенки.

— А полегче придумки нет? — съязвил Мазурин.

Она вышла и захлопнула дверь.

Время тянулось так медленно, что массу эту можно было резать бритвой. Вонь и мухи просто убивали. Пришла жара, и я уже задыхался от запаха дерьма и перегноя. Тяжелые, сытые мухи медленно летали и сверкали изумрудными боками, когда на них падал свет из окна. Каждый раз, когда неподалеку от загона слышалась речь или шаги, я чувствовал, как бьется мое сердце — тревожно, меня не слушаясь. Мысль о том, что каждый звук вне этих стен направлен на нас, не давала мне покоя. Те же муки испытывал, видимо, и Мазурин. Я был уверен в этом, потому что о другом думать здесь было нельзя.

Боже, как глупо… Как все глупо…

Первого декабря тридцать четвертого я зашел в Смольный с просьбой отдать мне бабкину квартиру. И только поэтому спустя семь лет я сейчас нахожусь здесь, в загаженном загоне, рядом со мной сотрудник НКВД, любитель опытов с электричеством, а вокруг — немцы…

— Тараса — кого?

— Степаненки.

— А откуда?

— Из Онуфриенки, — терпеливо повторил я.

— Твою мать, забуду же…

— Да кто тебя спросит?

И в то же мгновение во дворе раздались голоса и металлический лязг.

— Нет! — слышал я знакомый женский голос. — Нет, Тарас!..

Я посмотрел на Мазурина. Невероятно, но он усмехнулся… и покачал головой…

Дверь отлетела в сторону, свет ударил мне в лицо.

— Сволочь, — кричала девчонка. — Ты сволочь! Будь ты проклят!..

Нас вытаскивали во двор и били одновременно. Около десятка солдат во главе с оберштурмфюрером СС хладнокровно, расчетливо били меня в голову, по рукам, ногам, в спину. Надо мной тянулся, не переставая, крик девчонки, и я, когда отлетал в сторону крыльца, смотрел на невысокого, щуплого мужика с усами. Прокуренные, они свисали до подбородка, и губы нервно жевали какие-то слова под ними…

Очнулся я уже на ногах. Рядом со мной, справа, стоял Мазурин. Живучий он парень… Такое впечатление, что просто с горки на санках прокатился — потный и одышка. Словно он бил, а не его. И только кровь из старых ран выдавала в нем потерпевшего. А у меня снова уже не ныло, а ревело все тело. И ожог, и ссадины — все раны одновременно проснулись и потребовали покоя.

— Кто такой? — Оберштурмфюрер подошел к Мазурину и указательным пальцем поднял его подбородок.

— Онуфриенка из Степаненки до Тарасу Кривохерова из Тульской губернии.

— Я его не понимать! — выкрикнул лейтенант, оборачиваясь.

Девчонка стояла рядом с крыльцом, и ее трясло как в лихорадке.

— Да офицерик он красный, господин лейтенант, — засовывая цигарку под усы дрожащей рукой, сказал тот самый Тарас. Лицо его дергалось и было красным как свекла. — И этот с ним — тоже… Красные командиры они, господин лейтенант…

— Ублюдок!.. — Девчонка налетела на брата как орлица.

Я ни разу не видел, чтобы женщина была в такой слепой ярости. Все, что копилось в ней все то время, что мы знакомы, выходило из нее, как из пробоины в сердце, — накатом, цунами, ударной волной… Я чувствовал, что перед глазами стоял ребенок ее и два потных, дурно пахнущих кислятиной насильника…

— Зачем родили тебя, для чего?! — Схватив за волосы Тараса, брата своего, она свободной рукой изо всех сил била его по лицу. — Это же русские!.. русские!..

— Отцепись, дура!.. — хрипел он, пытаясь ухватить эту руку.

Мы с Мазуриным и дюжина фашистов смотрели на это, и в какой-то момент мне показалось: мы с Мазуриным, немцы, девчонка с братом — все это живет отдельно, само по себе.

— Забыла, сколько они народу извели?! — орал теперь хозяин дома. — Сколько горя хапнули через этих красных?!

— Они же русские командиры, гад!.. Военные, они Родину защищают, а ты их… подонкам этим!.. сдал!..

— Военные?! — Предатель изловчился и откинул от себя сестру. — А ты забыла, как эти военные вместе с командармом Тухачевским отца твоего, дядьку моева, газом в лесу затравили?!

— Отведите эту суку в сторону! — пролаял оберштурмфюрер.

Двое эсэсовцев схватили женщину за руки и повели, безвольную, рыдающую, от крыльца.

Я не успел заметить, как в руках оберштурмфюрера оказался «парабеллум». В отличие от советских командиров, офицеры рейха носят кобуру на левом боку, впереди. И оттого, что он стоял ко мне спиной и я видел лишь ремень, перетянувший его осиную талию, я упустил его движение из виду.

Но что бы я сделал, когда бы не упустил? Что я сделал бы?…

Выбросив вперед руку, немец нажал на спуск.

Раздался выстрел. Женщина, схватившись рукой за грудь и присев, сначала открыла от изумления рот, а потом лицо ее скривилось от боли. Такое же лицо у нее было, когда мы с Мазуриным зашли в комнату, где ее пытались изнасиловать.

Не дожидаясь ее стона, немец выстрелил еще два раза. Третий выстрел прозвучал в направлении уже мертвого человека…

Что бы я сделал… Я бы крикнул ей в последний момент: «Я знаю, что ты помогала нам!» — и умирать ей, быть может, было бы легче. Может, в тот момент мне придумалось бы что-то еще более ясное…

— Как жаль, что я не могу сказать ей сейчас, что не ее виню… — раздалось слева от меня, и я повернул голову.

Взбугрив желваки на скулах, Мазурин стоял и так же яростно сжимал веки.

— Как я жалею… — процедил он сквозь зубы.

Оберштурмфюрер кивнул солдатам и, пряча пистолет в кобуру, направился к крыльцу. Нас руками и автоматами толкали в спину до тех пор, пока мы не оказались у стены. Не знаю, что вызывало у немецкого офицера столько бешенства — оно читалось в каждом его движении. Эти чересчур резкие выкрики, когда того не требовала обстановка, демонстративно скорое впихивание «парабеллума» в кобуру. И, приглядевшись, я понял. Он никак не может соотнести наше положение с нашим поведением. По его расчетам, а он тому был уже не раз, видимо, свидетелем, мы должны сейчас падать на колени, молить о пощаде и заверять, что не командиры. Шли-де из Могилева в Одессу, чтобы убежать от советской власти. Но вместо того, чтобы нести околесицу и лгать, чтобы выиграть шанс на спасение, мы молчали и о чем-то переговаривались. Это его и бесило.