Любаня проглотила ком в горле.

– А кто это, Родион Аркадьевич?

– Муж ее. Тетя Илона сказала, что его правильно с отчеством называть, а не дядя Родион. А ее лучше просто Илона. Но я иногда путаюсь, голова я садовая. – Вероничка заливисто рассмеялась.

Любаня налила дочке парного молока, отвернулась и нарочито легко, будто в шутку, спросила:

– А ты бы, дочка, хотела у них пожить? Ну, какое-то время…

– Конечно! И собачка их меня не кусает. – Вероничка отодвинула пустую кружку и пытливо заглянула матери в глаза. – А правда можно? Правда-правда?

– Беги уже. – Любаня забрала кружку со стола и отвернулась к мойке.

Она мыла кружку долго-долго. Потом сняла фартук, переоделась в платье в горох и пошла к Илоне. Шла с сухими глазами, выбирая самый дальний путь. Но деревня была небольшой, и долго кружить не получилось.

Зашла на Зинкин двор, равнодушно скользнула взглядом по георгинам и сразу повернула к лужайке. Там ничего не изменилось: шезлонг, две полоски купальника, шляпа и сама Илона. Казалось, что плети тыкв и кабачков подобострастно ползут к ее ногам.

– Добрый день, мама Люба, – приподняла голову Илона.

– Не знаю, добрый ли, но будем надеяться. – Любаня огладила горох на платье. – Я тут чего пришла? Может, вы в чем и правы.

Илона вопросительно выгнула бровь.

– Пусть Вероничка у вас поживет, сколько захочет, – выдохнула Любаня.

Илона кивнула:

– Ну вот. Я же говорила, что стоит разумно подойти к этому вопросу, и его решение окажется довольно очевидным. Вы поступаете совершенно правильно, мама Люба. Значит, мой муж начинает прорабатывать формальную сторону этого дела, и как только все будет готово, мы поедем в город и подпишем необходимые бумаги. Не переживайте, Вероника с годами скажет вам только спасибо, – пообещала Илона.

И тут же добавила, откидываясь на шезлонг:

– Солнце с утра такое деликатное.

Любаня поняла, что разговор окончен. Ей пора уходить, чтобы не мешать Илоне загорать.

– А мы ее видеть будем? – Губы Любани задрожали.

Илона напряглась. Не хватало еще слез в это прекрасное утро. И вообще, выплескивать на нее свои эмоции – это так неуместно, глупо, даже беспардонно.

– Безусловно! – щедро пообещала Илона. – Вы всегда сможете приехать к нам, в Москву. А летом мы будем приезжать сюда, в этот рай.

* * *

Но обещание свое Илона не сдержала. Нет, она не обманула, они вполне могли бы приехать и даже собирались. Но следующим летом в Венеции проходил какой-то фестиваль, пропустить который было немыслимо. А дальше как-то закрутилось: то Корсика манила, то Таиланд звал к себе погреться после долгой русской зимы, то вспоминалось, что на свете есть Лувр. Словом, как-то не получалось выбраться в деревню к маме Любе.

А та оглаживала вечерами Зорьку и шептала: «Как она там без молочка? Разве сравнишь с тем, что в пакетах?» Вздыхала и поила молоком сыновей, рослых и крепких, как молодые дубки.

А Вероничка росла, как молодая березка. На фотографиях, которые регулярно присылали в деревню, она везде была беленькая, с черными бровками, выгнутыми в надменно-капризную дугу. Вроде своя, родная, и как будто чужая. То сидит на верблюде, то стоит рядом с огромной черепахой, величиной с поросенка. А то на дельфине верхом. Страсти-мордасти сплошные.

Любаня с Антоном рассматривали фотографии и ободряли друг друга: дескать, все правильно, девочка мир увидела, себя показала. Только радости от этого не чувствовали.

После таких писем Любаня долгими бессонными ночами всматривалась в потолок и пыталась проникнуть в будущее, найти ответ на вопрос: дальше-то что? Маялась душа, не желая принять расставание с дочерью как окончательное.

Любаня брала у старшего сына сотовый телефон и регулярно звонила Илоне. Та лаконично и слегка досадливо отвечала на вопросы про погоду в Москве и про школьные успехи девочки. Потом подзывала Веронику. Все разговоры шли по одному сценарию: мама Люба спрашивала, желая не столько получить ответ, сколько подтолкнуть дочку к разговору, а та упорно ограничивалась краткими ответами, перемежая их нетерпеливым «ну все?».

– Доченька, я посылочку высылала, вы получили?

– Конечно, получили. Кто ж такое сокровище украдет?

– Там варежки, гамаши.

– У нас говорят не гамаши, а рейтузы. Ну все?

– Подожди немножко. Те варежки я из пуха Зининой козы связала. Ты тетю Зину помнишь?

– Помню, конечно. Как такое забудешь?

– Ты о чем? Не пойму.

– Ни о чем. Забудь. Ну все?

– А кушаешь ты хорошо? На фотографиях тоненькая совсем, как былиночка.

– Нормально я кушаю. Вот и сейчас меня зовут. – И, прикрыв рукой телефон, она просила: «Позови меня к столу».

«Вероника, пора обедать!» – кричала Илона, и Вероника благодарно улыбалась.

– Все-все, беги, доченька! – Любаня тут же обрывала разговор, лишь бы не помешать, не сбить график, они ж там, небось, по часам кушают.

Через три года Любаня, не дождавшись гостей из Москвы, сама засобиралась к ним. Вот приедет, увидит дочь, может, боль в душе утихнет. Антон ее не поддержал, но и запретить не мог. Только ворчал:

– Ну какого фига ты туда едешь?

– Как же! Вот скажешь! Три года не виделись. Надо повидаться.

– Кому надо? Им не надо. Тебе дочка когда последний раз звонила? Только ты все звонишь, звонишь.

– Так она ребенок еще. А мне что? Трудно? Нет, надо ехать, а то вырастет, как чужая.

– Уже выросла, – буркнул Антон и вышел из кухни.

* * *

В Москву Любаня приехала ранней весной, как раз чтобы не в ущерб своему огороду. Грядками заниматься еще рано, пусть земля прогреется, а для прогулок с Вероничкой по Красной площади самое правильное время. Весна будит в человеке надежду, особенно если та спит чутко, даже не спит, а дремлет. Вот и ее надежда только и ждала случая пробудиться ото сна, зацвести сочным счастьем.

На вокзале она растерялась. Илона обещала встретить прямо у вагона, но, видно, не смогла. И что теперь делать? Людей было много, и все они бежали своими тропами, как муравьи, твердо зная, куда им нужно. Любаню они обходили, и только некоторые из вредности задевали сумками и толкали локтями. Но в целом люди как люди, хоть и москвичи.

Любаня прикинула: ей нужны пруды – как их там? – Патриаршие. А раз пруды, стало быть, это где-то на окраине Москвы. В их деревне тоже прудик есть, сразу за кукурузным полем.

Так и стояла, растерявшись, на перроне, пока к ней не подошел запыхавшийся мужчина:

– Простите, Любовь?

– Ты свою любовь не там ищешь! – отшила его Любаня. – Я замужем.

– Нет, вы меня не так поняли. Я шофер