Я хотел узнать, трудно ли петь на похоронах человека, которого ты сам хотел попросить о том же. «Было непросто, – ответила Эмили. – Но тебе и должно быть непросто. Я нечасто сталкивалась со смертью и никогда прежде не испытывала такого душевного подъема, как той ночью. Казалось, все мы парили, шли вверх, словно по лестнице. И те, кто сидел в зале, и те, кто был на сцене. С музыкальной точки зрения это выглядело божественно… Мы должны были работать вместе, чтобы осуществить этот замысел, несмотря на скорбь, которую испытывали. Так что, думаю, в каком-то смысле эта задумка нашла практическое применение нашему горю».

«Были моменты по-настоящему прекрасные, – говорила Джинни. – У The Roots есть песня «Dear God» – одна из самых красивых из тех, что они написали. И, думаю, многие запомнят, как ее исполняли на похоронах Ричарда».

Джинна говорила о том, как сложно это было, но в то же время признает, что это представление стало настоящим подарком, укрепившим отношения между людьми, которых Ричард оставил позади. Джинне это напомнило свадьбу, рождение. Смерть Ричарда дала толчок множеству новых вещей в ее жизни. От природы мы боимся перемен, но в тот момент зарождались и укреплялись новые дружеские связи.

«На следующий день я отправилась в студию и наконец закончила песню, которую назвала «Ричард»[52], – сказала Эмили. – Не хотела ее выключать, потому что была не готова отпустить его. Просто слушала песню по кругу весь день, желая сохранить в памяти этот опыт».

* * *

Похороны деда Рене описала очень эмоционально, с напряжением и несколько неопределенно – именно такими были и отношения деда с семьей. «Он был милым, но я ужасно боялась его», – говорила Рене. Жизнь его отличалась от той, которую вели его дети и внуки. Он вырос на ферме во времена Великой депрессии и был вынужден бросить школу, чтобы работать. Во время Второй мировой он участвовал в Тихоокеанской кампании, а когда вернулся, очень серьезно отнесся к роли кормильца в семье. Он часто выходил из себя по поводу разных мелочей вроде недоеденного обеда. С женой и детьми отношения складывались непросто: дед Рене был не из тех, кому стоит перечить. Однако при этом у него было отличное чувство юмора и блестящий ум. А также тонкое чувство слова, которое связывало его с Рене. «Когда я жила в Великобритании, – вспоминала она, – дед постоянно писал мне письма, где употреблял забавные выражения. Например, килты он описывал как «безумные/прикрывающие корму/подобные эскизу[53]».

Похороны обещали быть непростыми по разным причинам. Во многом из-за того, что никто не знал, как поведет себя шестидесятилетняя бабушка Рене. Она тоже умирала и злилась, что вынуждена жить в доме престарелых, за что дед Рене чувствовал себя виноватым. Кроме того, со всеми детьми отношения у него сложились по-разному. Как вложить в одну надгробную речь все, чем он был, чтобы каждый присутствующий остался доволен?

За дело взялась тетя Рене. Она сильнее прочих сблизилась с отцом, к тому же в прошлом была монахиней, затем служительницей Объединенной Церкви Христа и наконец работала при хосписе, так что другие люди тянулись к ней. Она определенно нашла бы, что сказать.

И вот посреди надгробной речи она вдруг остановилась и запела. Голос у нее был впечатляющий. Тетя исполняла а капелла песню «Oh! My Papa», которую Эдди Фишер написал в 1954 году. «Это было совершенно удивительно, – описывала тот день Рене. – Никто из присутствующих не мог сдержать слез».

«Помню, в тот день в комнате были только я и мой кардиолог, – вспоминала Белла. – Это случилось через год после того, как мне пересадили сердце. Кардиолог сказала мне, что я ни в чем не виновата, что ничем не заслужила эту болезнь, эту ответственность».

Белле было девять, когда выявили проблемы с сердцем, а в старшей школе она пережила сердечный приступ и инсульт. Ее внесли в список на трансплантацию до восемнадцати лет, что давало ей преимущество.

«Я расплакалась, когда мой кардиолог сказала это, – говорила Белла. – Но вовсе не потому, что я не знала, что моей вины в этом нет. Дело в том, что эти слова, сказанные кем-то другим, обретали огромную силу».

Белла спросила у врача, почему у нее нет возможности пообщаться с другими подростками с похожим заболеванием и почему нет групп поддержки для тех, кто подлежит трансплантации. Ведь есть, например, группы для родителей, чьи дети больны раком.

«Ты прекрасно знаешь почему, – ответила кардиолог. – Их просто нет в живых». Подростки часто протестуют против приема лекарств, которые нужны для того, чтобы новые органы правильно работали, лекарств, необходимых им для жизни. Существует определенная сложность в том, чтобы следовать схеме приема медикаментов после трансплантации, а подросткам это дается еще тяжелее. «Рак – всегда плохой диагноз, – сказала Белла. – Но жизнь с трансплантатом выглядит совсем иначе. Это кошмарная ситуация. Кто-то должен умереть, чтобы ты поправился. В конце концов случается чудо, но как теперь с ним жить?»

Как и другие подростки, Белла ощущала внутренне сопротивление. «Со времен больницы у меня остался сильный рвотный рефлекс, – говорила она. – Принимать лекарства непросто. Это вечное напоминание о том, что ты другой, что тебе придется жить с этим». Она часто слышала о детях, которые пропускали прием лекарств или делали что-то не менее вредное, например, принимали наркотики после трансплантации. «Я их понимаю, – призналась Белла (хотя сама она никогда не употребляла). – Я не считаю их пустоголовыми идиотами. После трансплантации жизнь становится гораздо тяжелее, поэтому все реципиенты, с кем я встречалась, принимают антидепрессанты. И если я прекращу терапию, то тоже почувствую это и буду думать, что живу в чужом теле, оно мне не принадлежит и что я должна была умереть. Многих, с кем я говорила, посещают такие мысли».

Холодным мартовским днем Белла легла в больницу, где должна была оставаться до трансплантации, запланированной на июнь. Друзья навещали ее. Они хотели как лучше, но при этом существовали будто бы в другой вселенной. Ее парень писал сообщения с мелочными обвинениями, которых можно ожидать от эмоционального семнадцатилетнего подростка, склонного к перевозбуждению и оказавшегося совершенно не в своей стихии. Друзья старались сделать так, чтоб она не чувствовала себя одиноко. Создали групповой чат, но, чем больше они писали о вечеринках, играх, событиях, на которых Белла не могла присутствовать, тем сильнее она отстранялась. Им было не понять, каково это – столкнуться со смертью. «Белла, – писал один парень из этого чата, – я слишком много плакал из-за тебя, чтобы теперь ты перестала разговаривать со мной».

До трансплантации Белла не очень-то много думала о смерти. Она была больна и большую часть времени проводила в постели, пытаясь справиться с симптомами. Затем ей пересадили сердце, она стала жить относительно нормальной жизнью, но постоянно размышлять о смерти. Какая бы мелочь ни проявилась, она думала, что это снова симптомы болезни. Белла знала, что с большой вероятностью ей придется снова пройти через трансплантацию, хотя и неизвестно, когда именно. «Возможно, в следующем году, а может, через сорок лет, – объяснила она. – Может, вообще не придется, хотя вряд ли. Донорское сердце не живет так долго. Может, пересадят новое, когда мне будет лет пятьдесят. Я слышала, что самый продолжительный случай работы донорского сердца составил тридцать лет».