— Ах, дорогая Гюльмисаль, кто знает, как прекрасныместа, куда я поеду! Арабистан мне помнится смутно. Анатолия, конечно, во многораз красивее. Говорят, анатолийцы совсем не похожи на нас. Сами они, говорят,совсем нищие, но зато сердцем богаты, да еще как богаты!.. У них никто непосмеет попрекнуть совершенным благодеянием не то что бедногосиротку-родственника, но даже своего врага. У меня там будет маленькая школа, яее украшу цветами. А ребят будет в школе целый полк. Я велю им называть себя«аблой». Детям бедняков я буду собственными руками шить черные рубашки. Тыскажешь: какими там руками?.. Не смейся. Я и этому научусь.

Гюльмисаль то смеялась, то вздыхала и хмурилась.

— Феридэ, дитя мое, — вдруг начинала она, —ты ступаешь на неверный путь…

— Посмотрим еще, кто из нас ступил на неправильныйпуть.

Покончив с хозяйственными делами, я написала тетке грозноеписьмо. Вот отрывок из него:

«…Буду откровенна с тобой, тетя. Кямран никогда не сказалмне ничего плохого. Это слабый, ничтожный, неприятный человек. Я всегда виделав нем маменькиного сыночка, бесхарактерного, самовлюбленного, избалованного ибездушного: Стоит ли перечислять его добродетели? Он никогда мне не нравился. Яне любила его и вообще никогда не питала к нему никаких чувств. Ты спросишь,как же в таком случае я соглашалась выйти за него замуж? Но всем известно, чточалыкушу — птичка глупая. Вот и я совершила глупость и, к счастью, вовремяопомнилась.

Вы все должны понять, какое страшное несчастье для вашегосчастливого семейства могла принесли девушка, так плохо думающая о вашем сыне.И вот сегодня, расставшись наконец с вами, оборвав все связи, я предотвратилаэто несчастье и тем самым частично отплатила вам за то добро, которое виделавсе эти годы в вашем доме.

Я надеюсь, после этого письма даже имя мое будет для васравносильно непристойности. И еще вам следует знать: неблагодарная,невоспитанная девчонка, которая без зазрения совести пишет столь гнусные слова,может подраться, как прачка, если вы вдруг заявитесь к ней. Поэтому самоелучшее

— забыть все, даже наши имена. Представьте, чтоЧалыкушу умерла, как и ее мать. Можете пролить над ней две-три слезинки, это немое дело. Только не вздумайте оказывать мне какую-нибудь помощь. Я с отвращениемотвергну ее. Мне двадцать лет. Я самостоятельный человек и буду жить так, какзахочет мое сердце…»

Мне всегда будет стыдно, я всегда буду плакать, вспоминаяэто бессовестное письмо. Но так было нужно. Иначе я не смогла бы помешать теткеразыскивать меня, возможно даже преследовать. Пусть лучше она сердится излится, но не тоскует.

На следующий день, сдав собственноручно письмо на почту, яотправилась в министерство образования. На мне был просторный чаршаф старухиГюльмисаль, лицо плотно закрывала чадра. Я была вынуждена так одеться:во-первых, я боялась, что меня могут узнать на улице, во-вторых, мне говорили,что в министерстве образования не очень доверяют учительницам, которыеразгуливают с открытыми лицами.

По дороге в министерство я была смелой и жизнерадостной. Мнеказалось, дело разрешится весьма просто, какой-нибудь служащий отведет меня кминистру, и тот, как только увидит мой диплом, скажет: «Добро пожаловать, дочьмоя! Мы как раз ждем таких, как вы», — и тотчас направит меня в самый цветущийуголок Анатолии. Однако, едва я переступила порог министерства, как настроениемое изменилось, меня охватили волнение и страх.

Извилистые коридоры, какие-то бесконечные лестницы отпервого этажа до самой крыши, и всюду толпы народу. Все вопросы застряли у меняв горле, я только растерянно оглядывалась по сторонам.

Справа над высокой дверью мне бросилась в глаза дощечка снадписью: «Секретариат министерства». Разумеется, кабинет министра должен бытьтам. Перед дверью, в старом сафьяновом кресле, у которого из дыр торчалипружины, сидел пышно разодетый служитель с золотыми галунами на манжетах. Унего был такой важный вид, что посетители имели все основания принять его засамого министра.

Робким, нерешительным шагом я подошла к нему и сказала:

— Я хочу видеть назыр-бея[25].

Служитель поплевал на пальцы, подкрутил кончики длинныхсветло-каштановых усов, смерил меня царственно-надменным взглядом и медленноспросил:

— А для чего тебе назыр-бей?

— Хочу попросить у него назначения… Я учительница.

Служитель скривил губы, чтобы посмотреть, какую формуприняли кончики его усов, и ответил:

— По таким делам назыр-бея не беспокоят. Ступайоформись в кадровом отделе.

Я осведомилась, что значит «оформиться в кадровом отделе»,но служитель не счел нужным мне отвечать и гордо отвернулся.

Я показала ему под чадрой язык и подумала: «Если таковслуга, каков же его хозяин? Что же делать?»

Вдоль лестничной решетки стояло штук десять ведер. На нихлежала длинная доска, похожая на ту, что была у нас в саду на качелях. Такимобразом, получилась странная скамейка. На ней сидели мужчины и женщины.

Мое внимание привлекла пожилая женщина с фарфоровымиголубыми глазами, голова ее была покрыта черным шерстяным чаршафом, заколотымбулавкой под подбородком. Я подошла к ней и рассказала о своих затруднениях.Она сочувственно посмотрела на меня.

— Видно, вы новичок в этом деле. Нет ли у вас знакомыхв министерстве?

— Нет… Впрочем, может, и есть, но я не знаю. А зачемэто нужно?

Судя по всему, голубоглазая учительница была опытнойженщиной.

— Это вы поймете позже, дочь моя, — улыбнуласьона. — Пойдемте, я отведу вас в отдел начального образования. А потомпостарайтесь увидеть господина генерального директора.

Заведующий отделом начального образования оказалсябольшеголовым смуглолицым мужчиной с черной бородкой и густыми бровями; лицоего было тронуто оспой. Когда я вошла в кабинет, он беседовал с двумя молодымиженщинами, которые стояли перед его письменным столом. Одна из них трясущимисяруками доставала из портфеля какие-то измятые бумажки и по одной раскладывалана столе.

Заведующий брал бумаги, небрежно вертел их в руках,рассматривал подписи и печати, потом сказал:

— Пойдите, пусть вас отметят в канцелярии.

Женщины попятились назад, подобострастно кланяясь.

— Что вам угодно, ханым?

Вопрос адресовался ко мне. Я принялась, запинаясь, кое-какизлагать свое дело. Неожиданно заведующий прервал меня.

— Хотите учительствовать, не так ли? — спросил онсердито. — У вас есть ходатайство?

Я растерялась еще больше.