Кажется, я действительно была близка к отчаянию. Добрыймюдюр-эфенди огорчился не меньше меня.

— Чем же я могу помочь, дочь моя? Я ведь говорил… Даразве станут читать твои бумаги? Никому и дела нет.

Эти слова сострадания совсем убили меня.

— Бей-эфенди, я должна непременно найти себе работу. Яс радостью поеду даже в самую далекую деревню, куда никто не хочет…

— Погоди, дочь моя, попытаемся еще! — воскликнулвдруг заведующий, словно вспомнив что-то.

У окна, в углу, спиной к нам стоял какой-то высокий господини читал газету. Я видела только его седеющие волосы да часть бородки.

— Бей-эфенди! — обратился к немузаведующий. — Нельзя ли вас на минутку?

Господин с газетой обернулся и медленно подошел к нам.Заведующий рукой показал на меня.

— Бей-эфенди, вы любите совершать добрые дела… Этадевочка окончила французский пансион. По ее виду и разговору видно, что она изблагородной семьи. Ведь известно, с одним только аллахом не случается беда. Онавынуждена искать работу. Готова ехать в самую далекую деревню. Но вы знаетенашего… Сказал «нет» — и все. Если вы соблаговолите замолвить господинуминистру доброе слово, все будет в порядке. Родной мой бей-эфенди…

Мюдюр-эфенди уговаривал господина, поглаживая его плечи,преждевременно согнувшиеся под бременем жизненных тягот. Костюм незнакомца,весь его облик говорили, что предо мной иной человек, чем те, которых я до сихпор знала. Слушая заведующего, он слегка наклонился вперед и приложил к ухуладонь, чтобы лучше слышать. Наконец он поднял на меня свои чуть красноватыекроткие глаза и скрипучим голосом заговорил по-французски. Он спросил, что яокончила, как училась, чем хочу заниматься в жизни. Видно было, он осталсядоволен моими ответами.

Во время нашей беседы мюдюр-эфенди весело улыбался иприговаривал:

— Ах, как говорит по-французски! Ну, точно соловей! Длятурецкой девушки это просто чудесно. Достойно поощрения, по правде говоря…

Гюльмисаль-калфа любила говорить: «Если пятнадцать дней вмесяце темные, мрачные, то остальные пятнадцать — светлые, солнечные».Разговаривая с незнакомцем (потом мне сказали, что это знаменитый поэт), явдруг почувствовала, что солнечные дни настанут скоро и для меня. Ко мне сновавернулось радостное, безмятежное настроение после мрачного месяца ожидания.

Наговорив мне много приятных вещей, каких я еще никогда ниот кого не слышала, он взял меня под руку и повел в приемную министра.

Когда он проходил по коридорам, служащие вскакивали, завидяего, а двери раскрывались как бы сами собой.

Через полчаса я уже была назначена на должность учительницыгеографии

и рисования в центральное рушдие[30] губернского города Б…

Возвращаясь в этот вечер в Эйюб, Чалыкушу летала, будто накрыльях.

Отныне она уже самостоятельный человек, который сам будетзарабатывать на жизнь. Отныне никто не посмеет оскорбить ее состраданием илипокровительством.

Через три дня с формальностями было покончено, и я получиладеньги на путевые расходы.

Ясным утром Гюльмисаль провожала меня на пароход.Шахаб-эфенди уже давно ждал на пристани. Я никогда не забуду этого доброго,сердечного юношу. Он позаботился буквально обо всем, не забыл ни одной мелочи,даже сунул мне в руки бумажку с адресом гостиницы, где я смогу остановиться поприезде в город Б…

Он пришел на пристань задолго до нас, несмотря на сыройветер с моря, вредный для его больного, все еще перевязанного горла. Он самотнес в каюту мой чемодан и небольшую коробку, — подарок мне на дорогу. Они здесь проявил заботу обо мне, бегал куда-то, снова возвращался, давалнаставления каютному слуге.

До отплытия парохода мы все трое сидели в уголке на палубе.Мне кажется, в минуту расставания человек должен говорить, говорить… в общем,много говорить обо всем, что есть у него на душе, не так ли? Но в тот день всебыло иначе. За час мы не сказали с Гюльмисаль и десяти слов. Она держала моируки в своих и смотрела на море тусклыми голубыми глазами. И только перед самымотплытием она вдруг прижала меня к груди и зарыдала, приговаривая:

— Так я и матушку твою провожала… Здесь же… Ах,Феридэ!.. Но она не была одна, как ты… Если аллаху будет угодно, я опять увижутебя… Опять обниму…

Вероятно, я и сама не удержалась бы и заревела, несмотря наприсутствие Шахаба-эфенди, но тут на палубе поднялась суматоха:

— Спешите, ханым!.. Сходни убирают!..

Матросы схватили мою Гюльмисаль за печи и, подталкиваясзади, помогли спуститься по трапу. А маленький секретарь Шахаб-эфенди все неуходил. Я горячо благодарила, протянула ему руку и увидела, что он стоитбледный как полотно, со слезами на глазах.

— Феридэ-ханым, неужели вы уезжаете навсегда?

Впервые Шахаб-эфенди осмелился открыто взглянуть мне в лицои произнести мое имя.

Хотя мне было тяжело и грустно в эту минуту расставания, яне удержалась от улыбки.

— А разве еще можно сомневаться?

Шахаб-эфенди ничего не ответил, вырвал свою руку из моей ибегом кинулся вниз по трапу.

Морское путешествие — моя страсть. До сих пор я свосхищением вспоминаю нашу поездку на пароходе, которую мы совершали с денщикомотца, когда мне было шесть лет. Пароход, люди на нем и даже Хюсейн — все этозабылось. В памяти осталось только то, что, наверно, должна ощущать птица,пересекающая бескрайние просторы океана: пьянящий полет в голубом просторе,полном живого, текущего, танцующего блеска.

Я всегда была без ума от моря, но на этот раз у меня не быласил оставаться на палубе. Когда пароход огибал мыс Сарайбурну, я спустилась ксебе в каюту. Коробка Шахаба-эфенди лежала на чемодане. Я не выдержала ираспечатала ее. Там оказались шоколадные конфеты с ликером, — мое самоелюбимое лакомство. Я взяла конфету, поднесла ко рту, и вдруг из глаз моихбрызнули слезы. Не знаю, почему это случилось. Я пыталась взять себя в руки,удержаться, но слезы лились все сильнее, рыдания душили меня. Неожиданно ясхватила коробку и швырнула в море через иллюминатор, словно конфеты быливиноваты в чем-то.

Да, нет ничего в жизни бессмысленнее слез. Я понимаю это, ивсе-таки даже сейчас, когда пишу эти строки, слезы дрожат у меня на ресницах,падают на тетрадь, оставляя на бумаге маленькие пятна.

А может быть, это от дождя, что бесшумно моросит за окном?Интересно, как сейчас в Стамбуле? Так же льет дождь? Или сад в Козъятагы залитсеребряным светом луны?

Кямран, я ненавижу не только тебя, но и место, где тыживешь!..