прям меж колен царя, привольно раскинутых. До того шибко покружило-повело голову, таков же голос Иоанна слышался над ним в первую ночь, в самую минуту перед пропастью…

– То-то, разомлел! А я покручиниться уж думал, что надоел тебе, нагляделся уж ты на государя своего, пока чаши золотые устами лобызал, да один хмель другим перемогал… Об чём мыслил, когда капли-то кровавые с губ слизывал, Ладово отродие56? – Иоанн сгребает его за шею, за влажный загривок, склоняется, вдыхает жар и трепет лица Федькиного, щекотно касаясь бородой. – А гладкий ты весь, пух лебяжий – и тот грубее щёк твоих, вот только губы твёрдыми кажутся. Так ли сие, как верится? – пальцы государя блуждают по подбородку его, трогают губы, томно приоткрытые, понуждая их сомкнуться вокруг пальцев, и так неоднократно… – Об чём помышляешь, что дышишь так?

– Обнимать тебя желаю, – в тон ему с помрачением сладостным отвечает Федькин голос, дрожью низкой и развратной, как-то нежданно возникшей, а руки показывают то, о чём говорится, и в нежно-смелых захватах Федькиных ладоней оказывается естество Иоанна. – Змей мой! Дозволь возлюбить тебя похотением губ моих… – совсем близко к безмолвно бледнеющему страстью царю подаётся коленопреклонённый кравчий, заглядывая в очи его, читая в них сатанинское повеление-разрешение.

Сперва молча оба тешатся, но распаляется Иоанн неистовым Федькиным старанием, говорить над ним начинает, взора не сводя с его склонённой головы, придерживая то и дело за волосы, чтоб медленнее яснее видеть всё.

– Что, агнец мой, ишь, дорвался до елды, присосался, не отвадить, точно не млеком – молофьёй57 вскормлен был, нечестивец, выдоить жаждешь, и ладно же так, и умеючи будто бы! Кем, где обучился этакому? Отвечай… – Иоанн приподымает голову его за гриву, жестко и больно схватив за волосы, так, что из прикрытых глаз показались слёзы, тронул легонько по щеке, кратко нервно засмеялся, дозволяя ему передохнуть, но испрошал непрестанно с издёвкою в грозящем тяжким весельем голосе, – что за девиц к тебе воевода приваживал? Твоего племени, русалочьего, от природы стыда не ведающего? Таким и обучение без надобности… Ну держи, обымай, веселись, вымогай из меня всю живу… Федька, Федька, нежели так неопытность похотлива, а?!

Задыхаясь, притихая, едва ласкаясь, Федька жарко шептал, что учён мало, да видал много, в бане в бытность батюшкиной, девок с мужиками… Сам не помышлял, нет, и на том крест поцелую!!! – Что?! Тока что блудом губами омытыми – и крест целовать собираешься? – в притворном гневе Иоанн подымается с лавки, о распаренную стену опираясь, и уж больно Федьке на коленях стоять. С жестокой радостью государь всё примечает, отстраняется сам, приказывает:

– А ну вставай, охальник, ответствуй, чего ещё видал, да о чём не помышлял? – и поднимает его сам за плечи, но Федькины руки обвивают шею, и поцелуи разласканных мокрых атласных губ, с шёпотом и причитаниями неразборчиво-нежными, увлекают Иоанна вниз, на душистый бархатистый кедровый пол. Всего его поцелуями и ладонями оглаживая, Федька скользит по простёртому в неге неутолённой Иоанну, и шепчет, прерывисто задыхаясь, а сам трётся едва не разрывающимся удом своим о твёрдое его бедро. Перекидывает ногу, как бы через коня. Иоанн желает видеть своё им владение, только вот неопытен и вправду ещё Федька-то, не может терпеть, к пределу летит без памяти…

– Что ж скачешь, как на колу! – жарким упрёком Иоанн удерживает его бёдра, не отпускает, и Федька стонет в голос, моля дать ему догнаться до чуда. – Э не-е-ет, ты меня не проведёшь, как давеча, бестия лукавая, видал я тебя, скотина ты своевольная!.. Феденька, слышь, сокол ты мой, – Иоанн легко и звонко шлёпает его по пламенеющей щеке, заставляя слушаться, – ты тетивку-то спусти, прям щас давай, давай, сбрызни живу, а уж после мне не мешай… Красавец, убивец ты, давай… – и ни на вершок не дозволив ему сдвинуться вверх-вниз, требует источить сладостную влагу своими руками, что и было исполнено в бешеном бое сердца и стоне протяжном. Таком мелодично-высоком… Забылся снова любованием Иоанн, Федька упал на его грудь, и оба были в поту, и терпкой липкой сладости Федькиной. Не дав ему отдышаться, Иоанн сжал его плечи. Федька, чуть охолонув, поднимается исполнять приказ работать теперь в усладу государеву.

– Сказывают, Федя, лют ты…

– Кто ж такое сказал, государь?

– До крови жаден… сын Басманова, говорят… Пленников ты не берёшь. В кашу рубишь, пощады не ведаешь!

– Не ведаю! Потому как… изверги это! Смерти им… жажду!

– Нетерпелив же ты, Федька! И васильки58 не помогают, невинный вьюноша? – издёвкой жёстко смеётся царь, стискивая его бёдра, норовящие сорваться, соскочить с его коня. – Ну так теперь ты – мой пленник, так и я жалеть тебя не стану! Иль подымай копьё, отбивайся, дозволяю!

– Нет… мочи… пока что… – Федька снова падает на его грудь, весь сплошное грохочущее сердце.

– Так не поднять тебе копья? – Иоанн подсовывает руки под его живот, обнимая и перебирая истомлённые Федькины причиндалы, оглаживая его мокрую спину и поясницу.

– Не поднять… Откупиться можно ль, Марс мой, от гнева твоего?

– Что ж дашь сверх, чтоб пощадил тебя сейчас?

– Нечего более отдавать… Всего ты меня испил… – голос его понижается томностью безмерной неги. Ресницы вспархивают, нежнейше прощекотав по слегка остывшей коже, и царь в восторге желает получить свой выкуп. Там, в спальне уже, освежив себя и его медовой чашею.

Иоанн забирал своё. Изредка, взведясь невыносимостью лежать смирно, Федька рвался навстречу, и тут же словно вырваться стремился, но Иоанн уже знал и предотвращал его повадки боевым захватом и крепким бранным словом.

– Зачем, государь, Всевышний придумал срамные места в человеке? – промолвил Федька, упиваясь смешением их запахов, быстро сохнущей и липкой, сочной, едкой даже жити, точно крови, теперь общей, перепачкавшей постель и тела, склеившей, высыхая, волосы, которые иной раз больно выдёргивались от неловкого движения, и, казалось, ресницы даже окроплены ею были…

– На то, чтоб ничтожность свою не забывал, смертную малость свою. Так мне думается… Как не рядись в злато, а гузно всё одно по нужде оголяешь, пан ты, или смерд, всё едино, – смешок зловредный шкодлив, и опасен такой Иоанн бывал, и Федька чуял это.

– Хм… А пошто же тогда такая сладостность этому придана? – Федька валялся пластом, не в силах шевельнуть и пальцем. – Пошто такое… любострастие и утеха в срамоте этакой сокрыта, а?

Государь молчал, и Федька испугался. Вмиг всё вернулось в законные положения, забвение безмерного упоительного времени часов минувших стало проясняться острой явью… Государь молчал. Сердце заныло такой тоской, что пережидать её не было мочи. Федька подполз к Иоанну и уткнулся влажным прохладным лбом в его плечо.

Ладонь царя возлегла на его голову мягко,