устало, и Федька вновь возликовал, пряча вспыхнувшее лицо в измятое пахучее покрывало.

– На то, что человеки мы, не звери неразумные. И всяко еси в нас – нас самих же и искушает, и губит. И возносит, может быть…

– Так не грех это? Не грех! Богом раз дадено?

– И душегубцу убивать тоже Богом дадено… – в некоторым как будто сожалением не сразу отозвался Иоанн, а Федька снова задрожал, что переболтнул лишку, дурак. Подтянулся, обнял Иоанна, не смея дышать, распахнув на него во тьме ночи глаза. Меж тем под рукою своей он вновь почувствовал нарастающее упругое горение, переполнившее горсть, и задышал часто, сглотнув.

– Марс непостоянен. Но не твой, государь! – в восторге шепнул он.

– Откуда знаешь то ратное слово, за которое кладут душу, а, Федя?.. – Иоанн прижимал его поясницу к постели, наговаривая жарко на ухо, и долго, медленно, последним предутренним жёстким и жадным до боли желанием владел им. Без слов дальше, без всяких иных мыслей, кроме забвения единого блаженства, а после – опустошения полного покоя обоих.

«Не влагал ли уста свои и перста свои ближним своим в разные места непотребные и не допускал ли к себе члены их куда не надобно?» – мелькнуло под утро сквозь сладкий сон, и Федька досадливо отмахнулся от надоедливого воспоминания, намереваясь соснуть ещё хоть малость с недвижным государем рядом. А уж светало совсем… По приезде в Москву придя, как положено, на причастие и исповедь, этакое услыхал от инока-исповедника, так воззрился на него в совершенном изумлении, не помстилось ли такое слово из уст монашеских, да полно, к нему ли сие обращение было?! После спросил о том Ивана Петровича, во всём таком всесведущего. Откуда, мол, монахам в их святом житии такие страсти-то ведомы, что на ум прийти ещё не всякому мирянину способны?! Нешто их там, в семинариях, таким делам учат! Иван Петрович посмеялся по обыкновению, покрутил пышный седой ус, оглядывая возмущённого, но более – заведённого Федьку, точно наливное яблочко, с намерением надкусить, да дружески посоветовал поменьше попов слушать, а рассказывать им и того менее:

– Знаешь, как народ говорит, Федя: «Грех – пока ноги вверх. А опустил – Господь простил». А народ завсегда лучше знает.

На сей раз будить их явился сам Охлябинин. Федька стал спокоен – перед ним не совестился отметин любовных ни на себе, ни на измочаленной кровати, да и порчи и сглазу опасаться не надо было, это уж точно.

Иллюстрация автора, карандаш, бумага.

Глава 8. Исход

Кремль.

28 ноября 1564 года.

«Веками на византийский знамёнах печатлелся орёл, а ныне Византия отступилась и пала. Пали знамёна её, честью государей своих не поддержанные, а на новых тельцу золотому лишь место, не единорогу. Змию зломудрому и крови алкающему, не Всаднику-Победоносцу. Что ж, нам одним завещано нести Крест Пречистый до скончания времён. До самого Страшного Суда…»

В пустой Крестовой палате Кремля среди декабрьской ночи возносился к сводам и гас, как от тяжести произносимого, голос государя. Креп, взлетал, точно тот орёл, и горестно сникал, и сердце Федькино обрывалось вместе с ним. Ежедневно эти покои наполнялись мирскими страстями, а ночью, сейчас, стали пустыней, и только он, царь, один был узником на золотом троне, на возвышении четырёх ступеней в красных коврах, и никогда ещё Федька не видел столь могущественного бессилия.

От стены позади шло тепло, и сразу в пяти шагах возносилось в черноту. Федька поднялся от коленей Иоанна, укрытых шубой. Двинулся неслышно на мягких стопах к самому кубу опорного столба, и прижался спиной. Озноб сотряс быстро и жарко. Шершавый бархат росписи под ладонями был таким тёплым, и он на время закрыл глаза. Архангел Михаил над головой, в темноте, едва сиял ликом, грозно вторя приговору Иоанновых горьких слов.

«Я – государь последнего царства православного на этой земле. Знаю, сознаю всё…».

Точно камни, упали тяжкие слова, как будто каялся государь в чём-то, а чем виновен, разве, что не может очей закрыть и уши зажать, и сердце в глухоту эту заковать, и, многим подобно, конным среди пеших, прорубать свою дорогу. И не взирать на кровь и грязь, и стенания под копытами своего коня…

– Ты – государь. По праву, по роду, по высшему велению… – шептал он так тихо, чтобы не рушить тишину молчания, и гладил тепло стены за собой, сливаясь с витающим повсюду здесь его сердцем. – Ты – Государь! На деле государь, не на словах…

Веет в пространстве среди величавых фигур минувшего, князей и царей, и святителей, и героев, ветер чёрный и ветер светлый, и возвращает к красному мерцанию ступеней у Иоанновых ног. Иоанн поднимает голову, вопрошая проступающие черты образов на высоких сводах, что когда-то, в юности надежд своих, в пламенной вере в себя повелел написать здесь. Как назидание себе, и ближним, и миру. «Сердце царёво в руце Божией59!», восклицали молчаливо строгие архангелы, и на него, молодого царя, возлагал Господь свою длань, благословляя… И с тех пор судьба испытывает его… Не много ли берёшь на себя, человече, не есть ли глас, тебя ведущий – глас гордыни, не разума и долга? Не скорби ли это твои и обиды ко гневу взывают, а ты, многогрешный, помышляешь, будто то веление свыше, путь единственный, неминучий… Добро бы себя бы только на гибель обрекал, а то ведь – весь род свой, и сколько ещё душ с собой судишь!

– Что твердишь там, с кем беседуешь, Федя? – как бы вернувшись из своей кромешной тьмы к горячему влажному касанию его губ, неистово ласкающих уроненные меж коленей руки, государь гладит его по волосам, и заглядывает в трепетный взор его.

– Без тебя – гибель всему, чую, вижу, ты один одолеешь неодолимое! Дай только быти подле тебя.

Заглядывает государь в трепетный взор его, и пьёт его пыл сильнее и жаднее, чем те поцелуи, вчера, в канун великого поста Рождественского.

Ночная стража за дверьми Золотой палаты недвижимо ожидает, чтобы, как явится кравчий и даст знак, сопроводить государя до Спальных покоев.

***

– Что хочет этот басурманин? – воевода Басманов придержал коня, тёмный и громадный, в округлых клубах белёсого пара. Вяземский присвистнул, узнавая в согбенном и непрерывно голосящем стёганном халате Мустафу-бека, и свита обоих обступила «просителя». Точно шершавые листья в подворотне, вокруг засобирались любопытные. Замелькали весёлые пёстрые платки горожанок. Рынок мгновенно завертелся по новому возмущению.

– Аййй, воевода, коней забрал, коней, лучших! – сломавшись, купец чуть не рвал на грудях ватный халат, но шапку, отороченную лисой, не снимал.

– Мустафа-бек, полно, разве не заплачено за них? Я сам нынче посылал сына своего с казною для тебя, – воевода в неподдельном недоумении