Я пошел к цензорам, чтобы выяснить, насколько велик мой грех и что мне за него грозит.

Стоило мне открыть дверь, как Вайнштейн набросился на меня с упреками:

– Я вам искренне симпатизировал, а вы меня так подвели! Еще раз такое повторится – пеняйте на себя!

У меня немного отлегло от сердца – на первый раз меня простили и позволили остаться в Москве. Но в то же время я чувствовал себя, как гимназист, которого вызвали на ковер к директору. Какого дьявола Вайнштейн диктует мне, что писать и публиковать в другой стране? Не его собачье дело!

Но спорить было бессмысленно.

Кажется, на моей мечте об интервью со Сталиным можно поставить крест.

6.

Я должен примириться с фактами: Нина бесследно исчезла, и жить воспоминаниями не имеет смысла.

Мне требуется жена, а Китти – мать, но я не могу представить в этой роли другую женщину.

При всех своих достоинствах Галя – травоядное, стадное существо, и делайте что хотите, но я не могу восторгаться домашней козой, даже если она приносит много молока!

Нина была грациозной сумеречной хищницей с горящими глазами. Она никогда никому не служила; с ней было непросто, но на нее нельзя было смотреть без восхищения. На кого я смогу ее променять?

Я все понимаю: Галя уповает на мою привычку к комфорту. Мол, однажды я сдамся, потому что мне будет лень искать кого-то еще. Но тем самым она низводит все до какого-то скотства – ей хочется отвести меня теплое стойло: вот тебе подстилка, вот клок сена – жуй-отдыхай и ни о чем не беспокойся!

Да я возненавижу себя, если свяжусь с женщиной только из благодарности!

Запись, сделанная чуть позже:

Вот ведь черт – я начал планировать жизнь без Нины.

7.

Та «недружественная» статья обошлась мне очень дорого: цензоры с милой улыбкой зарезают половину моих материалов и мне приходится чуть ли не в два раза больше работать.

Чтобы разжиться хоть какими-то новостями, я подписался на услуги «Бюро газетных вырезок», и каждое утро курьер приносит мне толстую папку, набитую извлечениями из «Правды», «Гудка», «Труда» и еще двух десятков изданий. Перелицевав статью, уже прошедшую цензуру, я могу настаивать на том, что это официальное сообщение и его можно и нужно переправить через границу.

Но моя добыча скудеет день ото дня. После разгрома оппозиции стало ясно, что рассуждения о том, по какому пути должна идти страна, до добра не доводят. В Москве проводятся бесконечные съезды и заседания, на которых ораторы умудряются говорить очень много, но совершенно беспредметно. Чтобы обезопасить себя от обвинений в вольнодумстве, они ссылаются на высказывания Ленина и Маркса и используют проверенные формулы о «борьбе с мелкобуржуазной толщей» и «курсе на союз с крестьянством». Кто разберет, что они имели в виду на самом деле? Никто. Вот и славно!

Многие из моих коллег думают, что в Кремле есть какой-то тайный план развития государства, только большевики никому о нем не говорят. Честно говоря, я в это не верю. Все надежды Советов были связаны с Мировой революцией – причем не в Азии, а в Европе и Америке, то есть там, где есть высококвалифицированные рабочие. Мол, объединившись в одно государство, передовые трудящиеся бесплатно, в порядке классовой солидарности, помогут отстающим наладить производство и быт.

А если Мировой революции не будет, то как российским большевикам восстанавливать хозяйство? Ведь в СССР почти не выпускаются качественные товары, и при этом их себестоимость намного выше, чем на Западе, из-за огромных бюрократических издержек и ошибок в управлении. Директорами государственных предприятий ставят не самых толковых, а самых верных людей, которые порой не имеют никакого образования. А в частном порядке выпускается только то, что можно сделать в маленькой мастерской – желательно в подпольных условиях, чтобы не платить налоги и не получать десятки разрешений. Спрос будет в любом случае – даже на откровенный брак: ведь конкуренции нет!

Отказ от идеи Мировой революции породил целый шквал новых предложений, которые должны превратить СССР в цветущий рай – на зависть мировой буржуазии:

А давайте заменим семидневную неделю пятидневной, чтобы каждый пятый день был выходным!

А давайте все будут трудиться в две смены, вместо одной, – чтобы не простаивали ни станки, ни канцелярские столы и стулья!

Давайте введем плановое хозяйство и в едином порыве поднимем экономическую и военную мощь государства!

Все это замечательно, но только непонятно, откуда возьмутся деньги на такие масштабные эксперименты? Впрочем, жизнеспособность великих проектов никого не волнует: в СССР существует две реальности – одна настоящая, а другая – воображаемая, основанная на красивых лозунгах и бог весть откуда взявшейся статистике. В магазинах днем с огнем не сыщешь сметаны, но, судя по отчетам, ее производство достигло невиданных высот. И так во всем: сплошные газетные победы на фоне пустых полок.

Чтобы удержаться на плаву, мне приходится тасовать слова, события и людей, и я уже не задумываюсь о моральной стороне дела – это единственный способ благополучно отправить телеграмму в редакцию.

В стране начались массовые репрессии, направленные против спекулянтов, – правительство обвиняет их в том, что они завышают цены. Я прихожу к цензорам с заметкой «Расстрел восемнадцати человек» и надеюсь выторговать безликие «Беспощадные чистки».

– Ну куда это годится? – возмущается Вайнштейн. – Кому нужны эти спекулянты? Нет, это мы отправить не можем!

– Это официальное сообщение «Известий», – напоминаю я. – Или вы считаете, что «Известия» искажают линию партии?

Вайнштейн делает вид, будто не расслышал мою фразу.

– У нас фабрика-кухня открылась, – говорит он, пододвигая ко мне соответствующую вырезку из газеты. – Вы же друг Советского Союза? Вот и пишите о том, как мы заботимся о трудящихся!

Я тоже делаю вид, что у меня плохо со слухом, и ставлю на вырезку портфель.

Некоторое время мы болтаем о морозе и репертуаре московских театров. Потом я возвращаюсь к спекулянтам:

– Я понимаю, что вам хочется рассказать о фабрике-кухне, но она, к сожалению, не интересует моих редакторов.

– А чего же им надо? – с обидой спрашивает Вайнштейн.

Я горестно вздыхаю:

– Им подавай кровищу.

Цензура сдается на «Решительных чистках», ставит печать, и я бегу на телеграф.