прежде. Он выкупает проститутку Машу, которую первую узнал, и поселяет у себя. Вскоре Дмитрий Николаевич заболевает чахоткой. Толстой убежден, «что не столько дурная, нездоровая жизнь… сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм». В январе 1856-го Толстой (после Севастополя) навещает тяжело больного брата в Орле: «Он был ужасен. Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо были – одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал и не хотел умирать, не хотел верить, что умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним. При мне по его желанию принесли чудотворную икону. Помню выражение лица, когда он молился на нее».

Все, что вспомнит Толстой в старости, уже написано им тремя десятилетиями раньше, в «Анне Карениной», в главах о смерти брата Левина, Николая. Там мы уже встречали и замеченную Левиным прежде всего, едва он вошел в дурной номер гостиницы губернского города, лежащую поверх одеяла руку брата – «огромная, как грабля, кисть этой руки была прикреплена к тонкой и ровной от начала до середины длинной цевке». Встречали и выкупленную рябую Машу, Марью Николаевну. И кашель. И плевки. И нежелание умирать. И страстную мольбу и надежду, с которыми устремлены на икону большие глаза больного. Кто знает, может быть, давнее впечатление от поездки в Орел к Митеньке и уже полузабытые им страницы романа слились в его памяти воедино.

В «Воспоминаниях» Толстой корит себя: «Я приехал в Орел из Петербурга, где я ездил в свет и был весь полон тщеславия». (Только что, прежде никому не известный, возвратился с войны, из Севастополя – и принят как замечательный писатель, надежда нашей литературы.) «Мне было жалко Митеньку, но мало. Я повернулся в Орле и уехал, и он умер через несколько дней».

Уроки, укоры совести, не вполне справедливы – за Митенькой ухаживают сестра с мужем, тетенька, выкупленная Маша. Из воспоминаний Александры Андреевны уже знаем, как он мучил, терзал себя, чтобы проверить подлинность чувства, вызванного кончиной брата.

Но для Толстого главное, как он сам себя оценивает, «строки постыдные» необходимы ему, чтобы непрестанно идти вперед, вперед.

Уроки, укоры этой поры, наверно, много раз вспомнятся четыре года спустя, когда он будет ухаживать за умирающим братом Николаем Николаевичем, Николенькой.

Николенька

Между Николаем Николаевичем и следующим братом, Сергеем, три года разницы. Лев еще двумя годами младше.

В детстве три года, пять лет сильно заметны. Тем более, что смерть матери застает детей малолетними, смерть отца – на пороге отрочества, и Николеньке выпадает по-своему руководить братьями.

Все, знавшие Николая Николаевича Толстого, вспоминают его как замечательного рассказчика – способность, унаследованная от матери. Он рассказывал фантастические и юмористические истории «без остановки и запинки целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка», – читаем в толстовских «Воспоминаниях».

Но дело не только в том, как умел рассказывать Николенька, дело еще и в том, что он рассказывал. В памяти Льва Николаевича, как нечто особо значимое для всей его жизни, остаются слышанные от старшего брата в самом раннем детстве истории про «муравейных братьев», которыми сделаются люди, когда на свете не будет ни болезней, ни несчастий, когда никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга. «Главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа» <лесной участок в Ясной Поляне>.

Лев Николаевич будет до последнего дня жизни разгадывать для себя, для всего мира тайну «зеленой палочки» и похоронить себя попросит на том месте, где, по рассказам Николеньки, она зарыта: «…хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки»…

В зрелые годы Николай Николаевич попробует силы в литературе. Но, по врожденной особенной скромности, из всего написанного отдаст в печать только очерк «Охота на Кавказе». Очерк появится в некрасовском журнале «Современник» и вызовет восторженные отзывы. «Восхитительно поэтические страницы», – скажет о нем Тургенев. Сам Толстой высоко ценит литературное дарование брата, но всякий раз, говоря об этом, сочувственно, с пониманием приводит слова Тургенева, заметившего, что Николай Николаевич не имел недостатков, которые нужны, чтобы быть писателем: «Он не имел главного нужного для этого недостатка: у него не было тщеславия…» – разъясняет Толстой. Так же, как мать, он никого не осуждает: «Наиболее резкое выражение отрицательного отношения к человеку выражалось у брата тонким, добродушным юмором и такою же улыбкой». Люди, знавшие братьев Толстых, скажут позже, что смирение, к которому стремился Лев Толстой, необходимость которого теоретически доказывал, была естественной чертой Толстого Николая и являла себя во всем его поведении.

Скромность, добродушие, тихость Николая Николаевича (он изменяет ей разве что в подпитии – к горячительным напиткам пристрастился в армии) не мешают ему быть человеком поразительной смелости. Окончив математический факультет, он переходит в военную службу, около десяти лет, неизменно выказывая достоинство и храбрость, участвует в боевых действиях на Кавказе. С ним и к нему бросается на Кавказ юный Лев Николаевич.

18 февраля 1855 года Николай Николаевич пишет брату Льву: «Помнишь ли, где мы были с тобой в день твоих именин, т. е. сегодня, 3 года тому назад? Сегодня утром у тебя подбили орудие, и мы тащились по Чечне под градом пуль и пр., как говорят в книжках» (в самом этом «как говорят в книжках» – характер!).

В тот памятный день братья были в походе. В завязавшемся бою неприятельское ядро ударило в обод пушки, которую наводил Лев, «раздробило обод и с ослабевшей силой помяло шину второго колеса, около которого я стоял, – будет рассказывать Лев Николаевич спустя полвека. – Не попади ядро в обод первого колеса, мне, вероятно, пришлось бы плохо. Сейчас же другое ядро убило лошадь… Убитую лошадь надо было бросить. Обыкновенно отрезывают постромки. Но брат Николай, – это был удивительного присутствия духа человек, – ни за что не хотел оставить неприятелю сбрую. Я начал его убеждать. Но тщетно. И пока не была снята с лошади сбруя, брат Николай продолжал отдавать распоряжения под выстрелами… Вдруг невдалеке от нас раздались неприятельские выстрелы. Тут я почувствовал такой