так! Ощутит свою пошлость в магическом калейдоскопе имён. И захочет вульгарно (не менее пошло) сбежать.

Потому-то Цыбин – приступает (не в этом «сейчас» – на мосту и в теле поэта, когда совсем уж собрался сбежать в Москву), а совсем в другом, уже поминаемом мною «сейчас» (по’шло собираясь убивать и вы-ступая – из реальности – по «Храму Искусств»: по грязному полу на первом этаже мастерской некоего художника!); итак – убийца извлекает из кармана старенький медицинский скальпель.

А на втором этаже этого Храма Искусств (в относительной чистоте и уюте жилья, которого – впрочем – мы не видим, находясь ниже жилья) продолжается.

Фараоново пиршество: его возможно изобразив только как одну из многих фресок на стене одной из гробниц в Долине Мёртвых; или нет! Со стены погребального храма Рамзеса lll в Мухафазе Луксор.

Потому-то – Спиныч приступает снизу.

Ведь при всей значимости функции Осириса как властителя плодородия и заупокойного культа, важнейшим аспектом его сущности было возрождение жизненных сил в результате победы над смертью и обретения жизни вечной.

Снизу слышно, как там (наверху) звучит женский голос:

– …, – говорит (какая-то – не из реальности Крякишева) хмельная женщина Рамзесу.

– …, – отвечает (какой-то – не из реальности Крякишева) хмельной женщине не менее хмельной Рамзес.

Цыбин – не может разобрать слов. Да и не собирается этого делать. А вот что он собирается делать: менять имена, живое имя на имя мертвое, целое имя на имена частей – вот так, например: если счесть (то есть поменять целое на часть) имя Сетх на имя Цыбин, то станет понятна магия ритуального убийства, к которому он при-бегает.

На деле – бежит от самого себя (и никуда не может прибиться).

Если счесть «на пальцах» (приближаясь к окружности «пи» или даже прислушиваясь к человеческому спутнику вокруг этой Геи-окружности: пи-пи-пи-пропищание) все возможные имена всех возможных прижизненных реинкарнаций одного и того же человека – всё равно любое насилие над реальностью есть бесполезная попытка убийства.

Ведь никакой-такой Смерти всё равно нет; (но – не только) поэтому – все благие порывы серийного убийцы Цыбина (на) всегда бесполезны.

Но – сейчас он всё равно убьет этого Рамзеса; ведь – он слышит опять и опять: одно и то же «одно и то же»! Хмельная женщина чего-то требует от хмельного мужчины (не любви, конечно); но – не всё ли убийце равно, что требует и на чём настаивает хмельная женщина?

Не всё ли убийце равно, что отвечает женщине её Рамзес?

Но! Женщина повышает голос, и Цыбин начинает её (даже в грязном подвале, переполненном потеками засохшей массы из-под прорвавшихся недр) слышать:

– Я хочу хорошего вина!

Напомню: в те годы продажу алкоголя ещё не ограничили.

– Хорошо-хорошо, – пробует успокоить её Рамзес. Он почти смирился с необходимостью совершить некие бесполезные телодвижения, отправиться в ночной магазин (я не забыл упомянуть, что сейчас – в том «сейчас» – царит ночь?).

Итак – Рамзес почти что смирился (со своей близкой смертью)! Итак – Рамзес напрасно надеялся на какую-то её возможную ему вину (про-до-лжал надеяться). Что он (царь горы) вином и виной отодвигает сроки.

Откупается вином и виной. Нена-до-лго, но…

– Так ты идёшь за хорошим вином, мой любимый? – громко и на-показ всему верхнему миру застолья (якобы отдельному от подвала и засохших потёков грязи на полу первого этажа).

Мужчина Рамзес смиряется.

А потом бог (в человеке) начинает спускаться.

Кто-то из празднующих (будущее убийство бога) кричит богу вослед:

– И водки не забудь, хорошо?

Как мной уже не раз и не два поминалось в первой части этой бесконечной и безначальной истории: водка есть чистейшей слезы алкоголь, каждая песчинка (просыпаясь из его зачарованных часов) отодвигает нам сроки распада и прижизненного разложения.

Конечно, это ложь: алкоголь лишь множит иллюзии, причём – только в пределах слабого тела; причём – всё более его разлагая: только за счёт саморазрушения постигая вершины (такой вот дионисизм).

А мужчина Рамзес, меж тем, (окончательно) смиряется и спрашивает:

– Какого вина?

– Любого.

Звучит так – люблю свою вину. Все эти слова произносятся на пиршестве богов, в мастерской художника, где идёт сейчас пиршество духа (а Цыбин находится этажом ниже и вроде бы слышать подобных рассуждений не должен; однако о вине – как и о грехопадении в серийную смертность – он извещён достаточно), внизу стоит затхлая тишина, и ни зги не доносится (ибо свет здесь – в мастерской художника – должен бы сочетаться со звуком), однако становится ясно: всё впереди.

– Хорошо.

Цыбин улыбается: «И сказал Бог, что это хорошо». Цыбин походит к разбитой лесенке на второй этаж и готовит скальпель. Всё это озарено тухлым светом слабой электролампы (такой же слабой, как «прозрения по уму», даруемые адептам «навязывания реальности своих представлений о ней»); но – Цыбин улыбается.

А Рамзес повторят:

– Хорошо.

И начинает двигаться к лестнице, ведущей в зловонный подвал (являвшийся прихожей для мастерской – этаким предбанником ада, где самое место быть Церберу); разумеется, Цыбин (при всём-при том, что он убийца) ещё и человек провиденциальный.

Иначе – душа Ильи (в настоящем «будущем» или будущем «прошлом» никогда его бы не избрала для своей реинкарнации совместную с собой энергию ци серийного душегуба.

Разумеется, Цыбин (в происходящем – лишённый индивидуальности, ставший чистой энергией ци) никак не может не ощутить аналогии с прекрасной (но – подрывающей все основания для нынешних спинычевых душегубств) басней Эзопа:

Баснописец Эзоп однажды на досуге забрел на корабельную верфь. Корабельщики начали смеяться над ним и подзадоривать. Тогда в ответ им Эзоп сказал: Вначале на свете были хаос да вода. Потом Зевс захотел, чтобы миру явилась и другая стихия – земля, и он приказал земле выпить море в три глотка. И земля начала: с первым глотком показались горы, со вторым глотком открылись равнины, а когда она соберется хлебнуть и в третий раз, то ваше мастерство окажется никому не нужным.

Итак – Рамзес (по воле женщины) спустился с небес;