но – Цыбин тотчас (используя хирургический скальпель) удалил его (аки лишний рудимент, апендикс) из тела недотворённой и почти иллюзорной реальности.

Итак (вопрос) – а была ли (мистически) убийцей «своего Рамзеса» отправившая его за вином женщина; или (на сей раз) – видимость происшествия оказывалась пошлой и излишне плотским; впрочем, видимость плоти – (тоже) не суть.

Ведь с точки зрения вечности взгляд художника (да и сам художник, будь он хоть трижды титан своего Возрождения) на-всегда преходящ и не-значим: удаляй-не-удаляй эти само-совершенства (само-любования и само-восхваления) с поверхности холстов (или даже тверди) – ничего не изменится: не будет никому больно (кроме тех, кого удаляют).

Не всегда – даже тем больно, кто за удалением наблюдает.

Иногда – это даже правильно. Ведь когда (и если) тебя убивают, то убивают лишь одного «из многих тебя», поэтому – эта «только твоя» одинокая смерть (или даже миллионы одиноких смертей) никому не нужны.

Но! Вернёмся за миг до убийства: туда, где Рамзес, между тем (или смыслов всего), начинает двигаться к лестнице, ведущей в зловонный подвал… В нутро мироздания… В его подоплёку!

И ведь именно в этом подвале его ожидает убийца.

Ничего не изменят – ни одна смерть, ни даже моря смертей простецов или гениев; но – Цыбин не может не попробовать; хотя (ибо: таково его личное я хочу) – это будет уже и не первая проба.

Цыбин – держит скальпель в правой руке; левую – тянет-тянет-тянет и касается перильца лесенки: он словно бы бережно придерживает этот спуск вниз, дабы хороший художник (нисходя в свою преисподнюю) на пути своём не споткнулся.

А тогда, тысячелетия назад, сиятельные заговорщики, дабы ослабить магию фараона (они полагали силу бога магической), изготовили восковые, тряпичные и глиняные фигурки, в которые собирались поместить что-то, содержащее фараонову силу: то ли волосы живого бога, то ли ногти или даже семя (здесь Тейе пришлось бы проделать определённые манипуляции).

Итак – то ли волосы живого бога. То ли ногти живого бога. То ли семя живого бога. Всё это (вестимо) легче всего было заполучить в гареме; поэтому – первыми заговорщиками стали женщины гарема; о причинах их вовлечённости сейчас уже трудно судить: Скорей всего, это были бы (буде заговор удался) подвижки по иерархической лестнице.

Если бы сын младшей жены стал отвечать за воскресение всего населения Египта, то (быть может) зеркально поменялись бы небо с землёй и уже там (в невидимой иерархии бессмертия и посмертия) тоже всё поменяется.

Эта задача была сродни пересотворению вселенной. Ибо вселенная – вселить; причём – не абы как, а восходя (или – нисходя) по кармической лестнице смыслов.

И вот Рамзес (очень хмельной Рамзес – надо признать) делает попытку шагнуть на первую (очень подгнившую – надо признать) ступень, а убийца Цыбин ещё крепче вцепляется в перильца, пытаясь вселить в них крепость своих (крови жаждущих) пальцев.

Но! Оставим эту (не душераздирающую; но – душезабирающую) сцену, и вернемся к самому моменту слияния псевдо-первородства Ильи с энергией и волей к власти обыкновенного убийцы и душегуба (то есть – вернувшегося в Санкт-Ленинград Цыбина); ещё раз отметим, что собрание душ происходит в теле вербального версификатора реальностей, поэта на мусту между мирами.

Согласись, читатель: убить живого бога и самому занять его место – это сродни мировой катастрофе (ибо – глупость вселенских масштабов)! А теперь пусть откроется нам не спуск, но подъём: пусть составной нано-божик (уже вместе) прозреет и увидит первый миг своего миротворения.

Итак (вечно вернёмся) – Илья идёт через мост между мирами (а на деле всего лишь через Обводный канал, отделяющий мифы от были); но – как раз в этот миг человек на мосту начинает (очень тихо – почти до немоты) ругать пустоту в своём сердце (а так же пустоту своих глаз, что не видят души мироздания).

Это всё удивительным образом напоминает камлания древних шаманов.

Итак (вечно вернулись) – идёт меленький дождик (казалось бы); но – вместе с ним Илья (легко проходя между капель) идёт через мост и (казалось бы), видя всё – не видит частностей.

На мосту под разящими каплями пританцовывает человек (приговаривая мир на продолжение):

И ожидается грехопадение града: Неспешный шаг меж капель и распада! Не ожидается, но происходит Простое изменение природы. Кто только изменение природы, Легко пройдёт меж лезвий дождевых И станет бесполезен умиранию… И станет бесполезен воскресению! Грань преступивши, божии создания. Ты скажешь, что бесплотной тенью Они, мои влюбленные в любовь? Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип) И занимаешься своим кровосмешением, Не помни миг, когда ты не был слеп (как будто) И видел тех любовников, что были, есть и будут.

Пространственный изгиб (этого прочтения под дождём) – был невидим; но – не поэтому Илья его не разглядел: (просто-напросто) капли лупили по чтецу – чтец принадлежал этому миру всецело.

Но! Ничего не преображалось. Нечему было выйти из мира распада в мир (среды воскресения).

Как (живой) египетский нано-бог – должен был бы сначала у-сопнуть, и лишь потом – быть подверженным манипуляциям мумификации; так и мир (окружающий нас и разрушающий нас) – должен был бы зайтись в экстазе механических преобразований.

Но! Внезапно (хотя какое «внезапно»? За близкими санкт-ленинградскими тучками – точнее, почти саванами пелены – пылало Черное Солнце) вместо капель дождя на поэта обрушилась Лета.

Уже уходим мы. Конечно, мы уйдём. Последние поэты под дождём,