среднего таланта; причём – во всём. И нигде не было в нём полной посредственности; но – была полная непосредственность бытия не по средствам.

Впрочем, каким он был и каким станет – после преображения, у меня ещё будет время сказать; главное – он не был живущим мертвой жизнью.

Был он (как поэт) преступником: переступал за пределы. Более того, полагал себя свободным от страха (и ошибался в этом).

Таким же был (бы) и Цыбин – как раз перед тем, как прекратить убивать и начать бомжевать: душа Ильи выбрала себе именно такую волю к жизни – дабы тело России (с её солянкой из душ) прошло все стадии самоуничтожения и самовосстановления, а потом – отказалось от стадий (древних мер пространства), добровольно поменяв их на прижизненные (вне измерений) реинкарнации.

Следует признать, что таким он и остался – когда Лилит «свела его на нет»; такая воля в жизни стала частью души (этаким чудищем Франкенштейна) того поэта на мосту; такова реальность: души – не приходят ниоткуда и не исчезают в никуда, у всего есть своя персонификация.

Ибо всё (наше бессмертие) – здесь и сейчас: в каждую нашу секунду возможно пережить (и переумереть) множество своих и чужих вариантов бытия.

Итак – таким был поэт на мосту (тело, в котором все соберутся). Итак – таким был Цыбин: убивал во благо и ошибался в понимании этого блага. Потом убедился в бессмысленности блага и не-блага и сбежал в «ничто», стал «никем», потом убедился в бессмысленности не-бытия.

И вот он вернулся в Санкт-Ленинград, где навалилась на него мировая катастрофа: с ним произошло чудо иного рождения, нежели рождаются в люди!

Он стал частью соборной души (хотя – всё ещё бесконечно далекой от соборности России) и перестал быть маленьким богом.

Помните: съешьте и станете как боги? – так искушали тех, кто мог бы переступать богами, как переступают ногами, и никогда не прийти туда, где мы с вами живы доселе и где – вместо нас с вами – нашу жизнь за нас выбирает тело: Своими животными «хотело», «сме’ло», «велел’о»…

И вот именно таким «чудовищем Франкештейна» Цыбин (Пентавер, поэт на мосту – переставлять можно как угодно) стал в тот самый миг, когда рыжебородый ударил Илью в живот и выбил из живота (из этих низких – погрязших в познании – и наибольнее вероятных жизней и смертей) его Первородство.

Вот каким Цыбин был на мосту (ежели смотреть уже со стороны Цыбина, уже ставшего для себя – Цыбиным будущим); а каким он стал для нас, нам возможно посмотреть на него из настоящего.

Из «моего» настоящего. Я не хочу быть с ним в «его» будущем. Да и мы все – здесь, а не (в будущем) с ним.

Так откуда он словно бы возвращается?

Как и всё убийцы по уму, он мог лишь убежать от убийств: сойти с ума в долину, где растёт Древо понятного (разумного) Смысла Жизни. И отведать плода его ветвей, протянутого женщиной, и стать как всё: перестать мудрствовать (что равно начать мудрствовать) о непостижимом.

А это и есть человеческое, по силам человеческим, будущее.

Отчего же он сейчас словно бы возвращается из своего будущего (к нам)? А он не смог быть там, без нас: ему нужны были зрители (и почитатели). Он не освободился от человеческого (слишком человеческого) вопроса: существует ли красота, если на неё некому смотреть?

Он не стал этим самым никто (за этим ему и пригодится Петавер).

Точно так, как он сбегал когда-то из города на неприметном электропоезде (рас-считывая на конечной станции пересесть на поезд другого маршрута), точно так он в город (два-считавая, три-считывая) и вернулся: переходя по расписаниям и воплощениям, будучи увлекаем тем или иным локомотивом.

Той или иной прижизненной (ибо безжизненных нет) реинкарнацией в том или ином вагоне.

Уезжал он с Московского вокзала и на Московский же вокзал и вернулся: отсюда и очевидная глупость его решения: перебраться со своим из-мысленным скальпелем непосредственно в сердце моей родины – как если бы он захотел социальной реализации, реализации видимой.

Доселе он осуществлялся не-видимо. Полагал он, что стал для этого в силе: обрел опыт бродяжничества (брожения души) по России.

И здесь-то он (сам того не ведая) пересекся с тысячелетней давности историей убийства живого бога.

– Но сокрушать, быть может, города Способна и любовь моя, хоть города не горы, - Пел крестоносец, забираясь в ноты, Где померещилась ему вода в его пустыне. Потом привиделось сошествие с ума, Как бы с горы… И он сошёл в долину! Была вокруг прекрасная сама Природа, для которой всё едино: Была внизу весна, и было дивно. Прекрасное вчера! Из всех отчизн Сберёг он эту! На глазах у всех Из чуда, именуемого жизнь На волю отпустил он божий смех: Смех над грехом-ха-ха, над святостью-ха-ха, Над вечною любовью-Боже-мой, кочан капустный. Лист за листом срывать пустые потроха, Чтоб стало пусто наконец! Но вот не стало пусто.

Когда-то поэт на мосту сверсифицировал сию – вышепроизнесённую – смертельно опасную (ибо непоправимо пошлую) позицию. Словно бы оправдал Цыбина, который – затем и взялся за скальпель, чтобы – лист за листом… Лист за листом… Листать (убивать) очередного живого бога.

Но! Для того, чтобы свою бес-смысленность (или – исчисленность) понять, ему (хотелось бы сказать: самому; но – увы, его принудили) пришлось человеческим божиком (листателем страниц) – быть перестать, став по образу и подобию