по три, по четыре человека расходились по домам провожавшие, будто с похорон. Никто не спешил приниматься за работу, сидели, толковали о том, что ожидает уехавших на чужбину. Моника положила на траву уснувшего Йонаса, прикрыла ему от мух лицо платком и, положив голову на плечо мужа, занятого разговорами о сейме с Линкусом и другими, отдалась своим мыслям. Она следила за светловолосой головкой Казюкаса, носившегося по цветущему лугу в погоне за мотыльком, и думала, что пора уже его устраивать в школу. Юрас говорил: «Подадим прошение, чтобы у нас открыли школу».

Когда крестьяне разошлись и Юрас с Моникой остались одни, она сказала, бережно беря на руки спящего Йонаса:

— У меня одно из головы не выходит, что с ними будет в дальнем краю… Пуста, пуста теперь жизнь наша…

Юрас вспомнил просьбу Пашушвиса и зашел в его запустевший, полуразрушенный дом, который эмигранты переписали на имя Ярмалы и который должен быть скоро совсем снесен, а земля — присоединена к усадьбе — и нашел собаку, мечущейся на цепи. Когда Юрас отвязал ее, она кинулась в поле, в одну, в другую сторону, потом опять вернулась на двор, обнюхала его ноги, посмотрела на него пугливо, несмело и растянулась у порога.

Тарутисы несколько дней еще слышали ее лай, — она сторожила опустевший дом Пашушвиса, но, когда им, наконец, пришло в голову накормить ее, она уже исчезла.

Наступило знойное лето, и тропинки между покинутыми домами незаметно зарастали травой, на них уже не ступала человеческая нога.

XII

По осени крестьяне волости Сармантай с большими надеждами провожали в третий сейм своего депутата Дионизаса. Кузнец отправился в путь, как был — в клумпах, в рабочей куртке и с котомкой, куда были уложены полкаравая хлеба да сычуг. У всех стало легче на душе: теперь у них будет заступник.

Прошло немного времени. Как-то в газете Тарутис увидел снимок: среди депутатов крестьянской фракции стоял и Дионизас. Он сейчас же сообщил об этом соседям, газету вырывали друг у друга из рук, словно Дионизас счастливо достиг неба. Самые серьёзные и пожилые говорили:

— Он высоко забирается. Там никто, кроме разве президента, не переговорит его.

Юрас был доволен больше всех, хотя «своя власть» пока не принесла ни внезапных перемен, ни долгожданного благополучия.

Эта осень — словно по счастливому совпадению — вместе с переменой власти принесла неожиданный богатый урожай. С самой весны дружно поднялись озимые — где темными прядями, где голубыми пучками. Они шелестели, колыхались от ветра, сросшиеся в лес стеблей, в целое полчище урожая. Даже зачахший вяз, много лет качавшийся у хлева Тарутиса, и тот усыпался белесыми сережками.

Снова захотелось жить, работать, выйти на дорогу, а повстречавшись на дороге со знакомым, с легким сердцем поговорить об урожае.

И опять, как прежде — по воскресеньям можно было видеть Юраса в толпе односельчан ораторствующим о сессии сейма. По субботам он опять надевал фуражку стрелка и спешил в свой отряд на строевые занятия. Нашлось у него теперь время и для маевки стрелков. Там он то заменял продавцов билетов, то танцевал с женой вальс, вторгался в хор певцов, помогал петь. Везде участвовал, везде поспевал. Многие видели, как после этого празднества Юрас с Моникой возвращались домой обнявшись, как молодожены. Духовой оркестр провожал их издали бодрящей музыкой. В карманах отца всегда были припасены для детей какие-нибудь лакомства, он часто сажал на колени и старшего и младшего сына и разговаривал с ними, как с большими.

Немалую радость доставлял теперь родителям маленький Йонас. Он вошел теперь в ум. Увидит карапуз птичку, заметит букашку, жучка — объясни ему, почему у жука ножки, почему корова без рубашки, зачем у нее такие большие уши. Закинув голову, он следит за полетом аиста — и полдня воркует, выучив новое слово.

Хотя оба мальчика росли под одной крышей, были вскормлены одним материнским молоком, выношены на одних руках, но разные природные особенности проявились у них очень рано. Младший больше ластился к матери, старший во всем следовал отцу. Меньшой всегда оттеснял и обирал Пороховичка (так и осталось за ним это прозвище). Пороховичок был худой, бледный, с большими, как у матери, глазами. Когда мать плакала, на его глаза тотчас же навертывались слезы, и, чтобы их никто не заметил, он убегал. В играх с товарищами он не пускал в ход кулаков. Хрупкий и чуткий, он нуждался в защите, покровительстве сильного.

Сравнивая детей, Моника приписывала старшему сыну большое сходство с отцом, хотя внутренний мир мальчика был совсем иным, чем у Юраса. Тот предпочел бы маленького Йонаса — веселого здоровяка, который обещал вырасти упорным, крепким пахарем.

Казюкас очень рано стал задумываться над серьезными вопросами. Его тревожили тайны неба, воды: откуда берется дождь, кто зажигает солнце, кто гасит звезды перед наступлением дня?

Юрас рассказывал, что знал из астрономии, вкладывал в голову мальчика те немногие научные истины, какие сам случайно усвоил из газет, из книг. Отец понимал, что мальчик одарен и способен учиться, но сам не мог ему всего объяснить. Он только хотел, чтоб сын вырос без предрассудков и без запугивания.

Сам Тарутис вырос под благочестивым руководством. Подростком он служил у ксендза и был свидетелем непрестанной торговли именем «спасителя». В его ушах и сейчас звучали жалобы прихожан на обиды и оскорбления, которые приходилось терпеть от самых проповедников «слова божия». И незаметно он отдалился от веры, охладел к ней. Потом, если ему и случалось заходить в костел, это никогда не приносило ему успокоения. Правда, тогда он еще был не особенно развитым, грамоту одолел самоучкой. Юрас тянулся к таким друзьям, которые знали больше его и могли ответить на мучившие его вопросы.

Позже Юрасу попала в руки одна-другая книжка. Каждый день обнаруживалось множество противоречий между проповедями и проделками божьих наместников. Все реже вспоминал Юрас о долге исповеди, обходил костелы и кладбища. На душе у него стало спокойно, легко, свободно. Теперь, если кто спрашивал его о боге, он отвечал:

— А мне от бога ни холодно, ни жарко.

Не нужны ни крестины, ни похороны, за которые ксендзы брали такие деньги. Тарутис решительно стоял за жизнь без обрядов. Его объявили безбожником.

— Разве можно жить, как скотина: родился — дали имя, умер — закопали. Каждый хочет, чтобы его хоронили в лучшем платье, под погребальный звон, с пением! Как же можно без церкви! — говорили ему.

— Да видишь ты, — объяснял Юрас, — пускай во все колокола звонят, когда будут меня хоронить, только бы