сына, он раздумывал о том, как бы дать Казюкасу хоть кое-какое образование, хоть бы сельскохозяйственную школу ему окончить. Потом стал думать о посеве, о Линкусах, о Ярмале, откуда-то выплыл новый образ — Филий Фог. Несколько раз возвращалось это странное имя, он хотел избавиться от него, но так и уснул, шепча его.

Моника не могла уснуть. Казюкас сквозь сон что-то мурлыкал, полуоткрыв рот, ресницы у него были влажные. Мать склонилась над ним и так хотела, чтоб он проснулся, сказал бы хоть «спокойной ночи!» Так редко он говорит теперь эти слова. Глаза ее видели вылитого отца. Сердце мальчика билось громко и так отдавалось в ней болью, что матери почудилось другое сердце там пониже, около поясницы. Моника вздрогнула, прислушалась, сама себя испугалась, — уж не третий ли?

Среди ночи мать вдруг проснулась, как будто ее разбудил чей-то крик. Но это было не в ту ночь, когда муж вернулся от Ярмалы, продавши мальчика. Уже несколько ночей прошло. Никто не звал ее, в комнате стояла мертвая тишина. Постель Казюкаса была пуста. Третьего дня еще отец сообщил ему новость. Она, Моника, спряталась тогда, чтобы не прощаться с сыном. Юрас подстриг ему волосы на висках, причесал, нарядил, как в большой праздник. Пороховичок попросил дать ему с собой только большой складной нож.

Целый день после его ухода Моника чувствовала угрызения совести, жаловалась, что работа валится из рук, тосковала по сыне, укоряла мужа.

Она перетерпела свое горе тайком и скоро, вероятно, успокоилась бы, если бы Ульона не принесла вести о Казюкасе. Пастух-де передавал, что маленький Тарутис на выгоне влез на дерево и все высматривал, где его дом. Ребенок, что поделаешь!

Сейчас она проснулась, полная мыслей о своем сыне. Его не было. Мать не могла больше спать, встала, зажгла маленькую керосиновую лампочку, взяла прялку и начала прясть. Прошел час, и красноватый край неба стал шириться и светлеть, как раскаляемое железо. Прясть она не могла, кудель не держалась, нога теряла подножку, подножка застучала об пол и разбудила Юраса.

— Что такое?

Она опустила голову и, глядя на свою нитку, ответила:

— Не могу я. Вторую ночь сон не берет.

Сидя за прялкой, Моника слюнила пальцы. Нитка бежала, подступала к горлу, как неотвязная, нескончаемая мысль.

Нажав еще несколько раз подножку, она склонилась над прялкой, задумавшись о том, что сейчас делает ее Казюкас. Верно, спит? А может, в эту минуту проснулся, позвал мать, но вспомнив, где он находится, заплакал.

Монику охватила тревога, не случилось ли с ним чего, и принялась соображать, как бы получше одеть его на время холодов. Решила перешить ему из своей душегрейки теплую куртку. Мать не оставила мысли выпросить сына назад, представляла себе, как пойдет и скажет: «Делайте, пан, как хотите. Если по-доброму рассудите, мы долг свой вам вернем и без парнишки, если нет, забирайте наш скот. У меня ведь тоже сердце…» Однако она медлила с исполнением этого намерения, боясь мужа: скажет опять, что это бабьи выдумки, надо было-де сразу отказаться. Пойдет брюзжать — ты такая, этакая. У него ведь тоже свои заботы, бегает до поздней ночи, — выпрашивает лошадь, торопится отработать долг за молотилку.

Кое-чего Моника и не понимала в его делах: какая польза ему от этих собраний и отряда стрелков. Поставили его там начальником отряда, второй год у него нет свободного дня, в праздники и то носится со своей винтовкой… Бывало, луга поспеют для покоса или хлеба осыпаются в поле, а принесут ему вызов, — он все бросает, затягивает ремень и бежит. И сказать ему ничего нельзя, злится, огрызается:

— Что ты, баба, все только за своим семишником гонишься.

— Юрас, милый, поговорим по-хорошему, — начинала, бывало, она, — какая от этого кому польза или выгода? Почему другие мужья в это дело не мешаются? Ты уж свое отвоевал, хватит с тебя. Я тебе ничего больше и говорить не хочу, только, если опять будет война и ты уйдешь, я умру.

— Ну тебя, глупышка! Я бы мог тебе объяснить, да ты все равно не поймешь. Сколько ни долби тебе, ты всё свое. Все бы тебе выгода была. А когда ты любишь сына и защищаешь его, разве ты думаешь тогда о выгоде? Так и тут — Родина!

Нет, так и не удалось Юрасу разъяснить Монике цели его организации, потому, может быть, что он и сам хорошенько не знал, зачем выстраивал на рынке свою гвардию.

Моника рассказывала соседкам:

— На тебе! Опять убежал в штаб. А я осталась одна с ребятишками. Что с ним поделаешь. Уж и сердилась я, и лаской добивалась. Такой уж у него характер: только бы другим было хорошо, а о себе хоть бы малость какую… Выбрали его там — зевакам на потеху…

Мало-помалу Моника стала привыкать к жизни без сына. Она заметила, что иногда и час и другой не вспомнила о Казюкасе. Но когда сердце у нее сжималось от каких-нибудь будничных невзгод, а муж был занят делами своего отряда, ее материнская нежность искала сына, и мысль, что он жив, что она может пойти к господскому выгону и услышать, как он поет и покрикивает на скотину, эта мысль исцеляла ее от горькой сердечной тоски.

Было это в середине лета. Моника сгребала сено. Она подняла ворох потяжелее, и у нее закололо в боку, словно оборвалась натянутая жилка, и стало как-то пусто внутри. Сердце забилось так часто, как будто сорвалось с привязи…

— Ай! — бедняжка так и опустилась на траву.

Юрас перестал работать и смотрел на нее.

У жены часто бывали разные припадки, колики, головокружения, как у всякой переутомленной, плохо питающейся, не отдохнувшей как следует после родов женщины. Она давно уже собирала и сушила разные травы: бобовник, девясил — от слабости сердца, от страшных снов.

— Что это с тобой?

Кажется, уж все прошло, боль стихла, только билось что-то в боку. Юрас сел рядом с нею, взял было ее за руку. У нее были испуганные, потускневшие глаза. Болезненное чувство в боку нарастало, внутри что-то шевельнулось, перевернулось к другому боку, где было свободнее, куда эй и хотелось перенести давившую ее тяжесть. Прижав руку под сердцем, она ждала, что будет дальше.

— Опять я…

Юрас понял и крепче сжал ее пальцы в своей руке.

С ними незаметно начало жить еще одно неведомое, откуда-то появившееся и постучавшееся в утробу матери, существо, заполнившее часы новым радостным ожиданием.

— А может быть, это только так, грудь стеснило?

— Не