спорь, здесь. Я чувствую, как он ворочается. Я давно уже знала, только тебе не говорила.

— Кто там будет ворочаться, Моникуте, просто клубочек.

— Ах ты, горе мое… И надо же нам еще третьего! Сержусь я.

— На меня?

— На тебя. Хорошо тебе у чужого стола спокойно сидеть. Опять тягота…

— Что ты поделаешь, коли так бог велел.

— Теперь и ты бога вспомнил. Помолись-ка ему, чтоб не было… — улыбнулась Моника, шлепнув мужа ладошкой.

Она вспомнила старух, которые так же толковали ей о божьей воле после первого ее ребенка. Одна из них говорила Ульоне: «Как пойдут один за другим, и не знаешь откуда; кажись, незаметно, играючи». Так вот и с нею. Легко сказать: не надо было. Где уж там, раз поцеловались — и готово. Кабы остерегались и спали бы врозь, а то теперь любовь и голод — всем нам, как обод. Повседневные заботы и горе обоих связывают. Сны бывают короткие, часто смешные, полные забвенья и неги. Тогда уж ни о чем не думаешь, ничего не понимаешь. Вот и букашки на цветущем лугу летают парами, сцепившись, не зная, зачем это, для чего они так делают.

— Все еще ворочается?

Юрас с любопытством малого ребенка смотрел на нее, на то место, к которому прижала она руку.

— Может, меня заменишь? Ну тебя! — легонько оттолкнула она его назойливую руку.

И все-таки в эту минуту они были веселы. До самого заката промучались — убирали сено, и когда от копен к их дому протянулись уже длинные тени, они под руку, с шутками, с граблями на плечах пошли домой.

Когда-то, еще пастушкой, Моника полюбила одну песенку про одинокого воробушка, потом забыла ее, а теперь почему-то песня снова пришла ей на ум.

Но и от песни легче не стало. Луга скошены, сено свезено, подошла уборка ржи, пшеницы и яровых. Некому было выручить Монику во время страды, и как ни бранился, как ни старался муж управиться за нее со всеми бабьими делами, она вскакивала, когда он делал что-нибудь не так, и, задыхаясь, темнея в лице, хваталась за работу, носила, поднимала.

— Как начну думать о бессонных ночах, обо всем, обо всем… Дети, дети!.. — говорила Моника, одевая или кормя маленького Йонаса. — Пожалеете ли вы свою мать, когда вырастете, отдадите ли ей последний кусок в голодный свой день?

Мужу она жаловалась, что и не придумает никак, во что ей одевать, как вырастить свою тройку. Ведь пока будет кормить грудью, ей самой работать нельзя и не на кого будет оставить дитя, уходя в поле. Ладно тем, у кого есть достаток, одним ребенком больше или меньше — им считать не приходится.

— И мужей бы бить, негодных! Эти-то уж должны сдерживаться!

— Глупышка ты, — скажет он.

— Сам ты глупый…

Они стояли рядом — два глупыша, понявшие мудрый закон бытия: жить и страдать затем, чтобы родить новых людей.

XV

В струях речушки уплыли последние луговые цветы. В школе ребята уже перелистывали страничку за страничкой, только места детей новоселов еще пустовали. Одни из них еще гоняли скот на пастбище, другие не ходили в школу из-за того, что родители не могли сшить им одежду, купить книг. Казис Тарутис чуть бы не последним занял свое место на школьной скамье. Кончился срок его пастушества, и он рьяно взялся за ученье. Юрас, замечая прилежание мальчика, хотел во что бы то ни стало сделать из него если не инженера, то хотя бы грамотея.

Но вот однажды сын вернулся из школы грустным и расстроенным. Он не брался за книги, ничего не рассказывал родителям из области географии или грамматики, спать лег с заходом солнца. Утром, поднявшись, он совсем не собирался в школу.

Матери он передал требование учительницы, чтобы отец зашел в школу.

— Видно, заработал! — погрозила она Казюкасу.

Отец сыну и этого не сказал. Мальчику этого было достаточно; он спрятался — так что и найти его не могли.

Моника завязала Юрасу в платок дюжину яичек для барышни учительницы. Может, что и плохое вышло. Отец яиц не взял, а жену побранил: обойдется и без взятки.

Когда Юрас пришел в школу, учительница принялась говорить ему о воспитании, об обязанностях родителей, о высоких чувствах самопожертвования и снисхождения, рассказала о поведении его сына в школе: два года был самым тихим мальчиком и вдруг выкинул две таких штуки, что не дай бог!

Учительница попросила Тарутиса сесть. До этого он все стоял, слушая вступительное слово барышни. После короткого, но глубокого вздоха учительница продолжала.

Насколько Тарутису удалось понять, сын его назвал толстопузым сына начальника почты и вымазал ему лицо чернилами. Это еще было ему прощено, так как учительница не могла поверить, чтобы так мог вести себя самый тихий, самый аккуратный ученик в классе. Но потом его товарищи сообщили ей, что он говорит непристойные слова о ксендзе. Мальчик заражает других ребят и вносит в школу нездоровое влияние. Сын их растёт каким-то козлищем. Да, вот еще… Ах, это так неприятно… Словно вы своего мальчика в хлеву растите… Учительница так и сказала, в хлеву со скотиной. Об этом прямо неприлично и рассказывать, но она вынуждена, как воспитательница: у мальчика на рукаве заметили… не одну, — гораздо больше, но одну большую… знаете… барышня отряхнулась, точно выпила чего-то противного, — ах, не хочется и говорить, так это неприлично, но простите… одно насекомое…

— Что, барышня? — спросил отец, ничего не понимая.

— Да насекомое… понимаете — вошь.

Отец не изумился, не покраснел, как ожидала учительница, а холодно заметил, что насекомое, возможно, занесено и не его сыном, могло и от других переползти. На это учительница возразила:

— О нет, нет! Мои ребята все чистенькие, все дети хороших родителей.

Тарутис почувствовал себя оскорбленным и выделенным из всех, но сдержался. Барышня учительница сама должна понимать: нужда, жена больная, стирать некому, он сам целые дни на поле. Мальчик служил в людях пастушком, кто там будет за ним присматривать. Пройдите-ка по избам, где это не найдете? У иного только одна рубаха и есть, носит ее целый год. Вши — спутники бедности, барышня.

Поговорив об опрятности и сообщив подобающие сведения о том, как содержать в чистоте детские постели и белье, учительница снова напустилась на него. Это еще не все. Когда товарищи показали Казнсу это насекомое, он, вместо того чтобы поблагодарить их, ткнул свой рукав под самый нос дочке аптекаря. Эта девочка, такая чистенькая, хорошо воспитанная, не видавшая даже таких вещей, ничего не поняла, а потом ее