Неясный, полный блеклых красноватых пятен круг от фонаря стал приближаться, отблеск далекого пожара пробежал по стене, по постели, иконе — и погас, Снова зажглось. Расширившийся светлый круг приближался, его пересекали две тени ног, с ними подходило что-то нежданное и страшное.

Моника укрылась с головой и снова сбросила с себя одеяло. Наконец она услышала в сенях топот. Наглухо закрылась. Муж подошел, сел на край кровати.

— Глупышка, ведь ничего еще нет. То встанет, то ложится. Может, этой ночью…

Много раз в эту ночь светлый круг скользил от дверей избы к хлеву. Большие тени на стенах причудливо отображали неспешную походку человека с фонарем.

— Замучился, надоело. Пусть хоть подыхает — не пойду больше. Которую ночь!

Утром Моника первой проснулась и пошла к скотине. Подойдя к воротам, прислушалась: шуршит солома. Заглянула в щелку — теленок!

Бегом понеслась назад и, не добежав до крыльца, постучала в окно:

— Юрас, вставай! Юрас, отелилась!

Потом вихрем ворвалась в избу к Юрасу, села около него, схватилась за сердце, — прошли все страхи и волнения.

— Кто это так прыгает, мама? — спросил Казюкас.

Проснулся и маленький Йонукас, пополз и шлепнулся животиком с кровати на пол.

— Тпру-конька, такой хорошенький, — впиваясь в щечку поцелуем, говорила мать.

— Мам, дай его мне, я хочу с рожками поиграть.

— А ты говорила, если родится пестрый, будет мой, — вмешался Казюкас.

— Ну что корова? — спросил Юрас.

— Ничего. Лижет теленка. Как будто здорова. Глаза ясные. Еще не очистилась. Вот было страху! Сторожили, сторожили — и прозевали: без нашей помощи отелилась.

Юрас надел деревянные башмаки, ребятишки уже прыгали по полу, один в отцовском пиджаке, другой — закутанный в мамин платок. В хлев вошли всей семьей.

Теленок выскочил на двор, брыкался. Был он пестрый, с блестящей шерстью. Попрыгав, уткнулся в материнское вымя.

И этот и следующий день в доме Тарутиса было тепло и радостно. Они обдумывали, как им управиться весной: что семян нет — не беда. Ярмала обещал дать, а земельные налоги как-нибудь отсрочат до осени. Если только хлеб уродится, — заткнут все прорехи от неурожая. Были бы только здоровы. Купим еще одну дойную корову и будем возить молоко на завод. Вон в газетах пишут, что в Голландии и Дании крестьяне с доходов от молочного хозяйства понастроили себе домов, сады развели, обзавелись граммофонами. Почему бы и в Литве так не жить, если у нас в правительстве свои люди? Надо только работать, не опускать рук при первой неудаче. В южных округах хороший урожай, они смогут поддержать пострадавшее население западной окраины. Если правительство занялось этим, оно даст семенную ссуду, а может, и денежную. А уж в первую очередь позаботятся о защитниках родины.

Так обнадеживал жену Юрас, и в мечтах она уже видела свой дом среди сада, с синими ставнями. Дети — нарядные… Она, может, будет с золотыми зубами! Не раз ведь в шутку Юрас говорил, что скоро он купит жене зеленое шелковое платье и в воскресенье они поедут в местечко на желтой бричке на паре откормленных лошадей. А чтоб ни в чем не уступить Ярмалене, он обещал жене выбить два передних зуба и вставить вместо них золотые. Мальчиков он оденет в матроски и бескозырки с развевающимися лентами.

Говорил он это скорее всего в шутку, когда был в хорошем настроении. Однако каждая удача и надежда сопровождались вечным недостатком самого необходимого, и сказка о граммофоне и собственном выезде нужна была Юрасу лишь для минутного утешения.

Отелившаяся корова не вставала уже несколько дней, все не могла «очиститься». Вся семья приуныла. Моника сходила к Линкусам, привела мужчин. Посоветовавшись, они попробовали поднять корову на веревках. Корова болталась, с белыми выкатившимися глазами, словно подвешенная туша, с которой готовятся снимать шкуру. Когда ее отпустили стать на ноги, она снова повалилась наземь. Изголодавшийся теленок искал молока, тыкался мордочкой в пустое вымя.

Позвать ветеринара не было денег, да и боялись, что корова издохнет, раньше чем он приедет.

Вместе с соседями подымали ее на веревках, пока ей кожу не протерли. Оставалось одно утешение: не у них одних, по деревням везде околевал истощенный скот, и никто не знал средства от болезни, именуемой голодом.

Юрас шел через двор, опустив голову.

В ложбинках на кочках пучками стала пробиваться зеленая травка. От обочин исходил запах пробуждающейся земли. Где-то заливалась птичка, прилетевшая вить гнездо.

Он вошел прямо в кухоньку, Моника готовила пойло из отрубей для больной коровы. Он остановился.

— Корове несешь?

— Не видишь разве?

Юрас сел, зажав ладони между коленями, и все смотрел, как Моника размешивала отруби, запаривая их кипятком.

— Может, тебе ушат нужен?

— Нет…

Она подоткнула юбку, взяла ушат, захватив зубами конец косынки, другой конец затянула рукой на шее и хотела итти. Юрас остановил ее:

— Не надо.

— Что?

— Уже не надо…

Моника пошатнулась и оперлась рукой о стену, бессмысленно, с открытым ртом глядя на мужа. Он утешал ее, говорил, что по деревням у многих сейчас скот падает от бескормицы.

— За что же эти мученья бедному человеку? Когда же им будет конец, господи?

— Стоном горю не поможешь, — утешал муж. — Никто пока у нас с голоду не помер, не помрем и мы.

— У такого, как Ярмала, полный хлев скотины, ни одна не сдохнет, а у нас нет ничего — и вот последняя…

Моника ушла в избу и тотчас показалась с маленьким Йонасом на руках:

— Не могу я больше, Юрас. Закапывай, делай, что хочешь. Не мил мне этот дом. Жить не хочу! В усадьбе батраками, когда ничего у нас не было, и то лучше жили…

И она пустилась к деревне по тропе.

— Куда побежала, не дури. Ну, пойдешь рассказывать всем, наплачешься, разве это поможет?

Она не слыхала.

Юрас выволок околевшую корову. От нее так и не отходил теленок, требуя молока у остывающей животины. Пришлось, скрепя сердце, отогнать его.

Оттащив тушу на зады, Юрас хотел было снимать шкуру, но, сообразив, что одному с этим не справиться, принялся копать яму. Выворотил ком земли с уже прорастающим ярким зеленым пухом — и пошатнулся: ноги подгибались, худо стало, вспомнил, что со вчерашнего дня ничего во рту не было.

Босой Казюкас прислонился к стене хлева в нахлобученном до глаз старом отцовском картузе и, прижав ко рту кулачок, смотрел на погребение коровы.

Отец сильнее налег на лопату. Еще слабее почувствовал себя.

Вдали быстро шагала по тропинке Моника, и ветер доносил оттуда не то ее причитания и плач, не то печальное