Маша и Йозеф приспособились к жизни в СССР и изменившейся Латвии. Количество евреев уменьшилось по сравнению с предвоенным временем более чем вдвое. В 1940 году в Латвии жили 95 тысяч евреев. Согласно переписи населения 1959 года, евреев в Латвии стало 37 тысяч. Большая часть приехала впервые после войны. Это подчеркивало различия в бэкграунде и положении в обществе между латвийскими и советскими евреями.

Владевшие русским языком Маша и Йозеф не особенно отличались от остальных новоприбывших. И все же разрыв между латвийскими и советскими евреями существовал, и различия были значительными.

По мнению Зубока, военные годы и последовавший за ними сталинский антисемитизм оставили глубокие раны. Между евреями и остальным обществом разверзлась пропасть[277]. Слезкин полагает, что ассоциирование евреев с СССР закончилось, когда значение национальности стало подчеркиваться советским обществом. Альянс еврейской революции и коммунизма уничтожил тем не менее не Сталин, а Гитлер. Подобным образом и американские евреи обрели свою еврейскую идентичность по схожим причинам – и в то же время, что и советские.

По мнению Слезкина, дискриминация евреев была великим унижением из-за утраты позиции элиты. И все же высокий уровень урбанизации и образованности привел к тому, что евреи были заметны в советском обществе также во времена Хрущева и Брежнева. Симбиоз евреев с советским государством на благо революции превратился в уникальное противостояние[278]. В то же время евреи, которые когда-то более всех хранили верность традиции, в Советском Союзе оторвались от своих корней. В 1959-м во время переписи населения всего 21 % назвали родным языком идиш, тогда как в 1926-м этот процент был равен 72[279].

Семья Юнгман с давних времен владела латышским, хотя домашним языком был русский. При этом родители говорили между собой и по-немецки. Лену определили в русскоязычную школу: подумывали и о латышской, однако Йозеф сказал, что Лена будет там белой вороной. Из 30 одноклассников Лены 11 были евреями, 5 впоследствии эмигрировали в Израиль.

Жили Юнгманы сплоченно и закрыто. Воспоминания об утраченных родственниках давили. Обитала семья по-прежнему в своем старом доме, в квартире, превратившейся в коммунальную.

Маша и Йозеф вели жаркие споры о будущем Советского Союза. Маша была резка в суждениях. Она говорила: “Даже Римская империя в конце концов рухнула”.

Напечатанный в 1969-м труд Андрея Амальрика “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” расходился в машинописных копиях. Год, который историк-диссидент вынес в название своего эссе, был заимствован из антиутопии Оруэлла. Я читал эту книгу, будучи молодым дипломатом, в Москве, в 1973-м, и не припомню, чтобы кто-то тогда воспринимал пророчество всерьез. Между тем Амальрик ошибся не на много. “Советский Союз был режимом одного поколения – точнее, за счет Сталина, полутора поколений. Властью владела партия, и она управляла правдой до тех пор, пока правда не обратилась в ложь”[280].

Маше, обладавшей сильной волей, с самого начала было ясно, что СССР – “мешугене-ленд”[281], “страна безумных, из лап которой необходимо вырваться”. Она так и говорила. Поэтому семья ощущала себя чуждой советскому обществу и сознательно оставалась таковой. Основание Государства Израиль пробудило надежду, и маленькая Лена достаточно рано уяснила: “Наша страна – Израиль”.

Израильтяне, приехавшие на Международный фестиваль 1957 года, были теми самыми первыми сионистами, о существовании которых Голда Мейер официально объявила в 1948 году. То, как уверенно они представлялись евреями, производило впечатление. Ожидалось пополнение, и Шестидневная война стала поворотным моментом[282].

Потеря близких заметно повлияла на мироощущение Лены. Детство было окрашено трагедией. Имена убитых близких были ей знакомы и постоянно звучали в домашних стенах. Лена также понимала, что есть вещи, о которых не стоит рассказывать посторонним. Маша повторяла Лене, первому еврейскому ребенку, родившемуся в Риге после войны: “Ты победила Гитлера самим фактом своего рождения. Жизнь победила смерть”. Для Маши было важно выдать Лену замуж именно за еврея: она боялась, как бы кто-нибудь из семьи человека, которого Лена выберет в мужья, не оказался как-либо причастным к убийству родных Маши и Йозефа. Маша также много лет подряд думала, правильное ли имя дала Лене. Лену назвали Леей в честь Машиной матери, но в документах записали по-русски Еленой, и Маша сожалела, что не настояла на еврейском варианте.

Маша, будучи сионисткой, членом “Бейтара”, до войны, по ее словам, относилась к религии равнодушно. Вместе с сестрами она посмеивалась над традициями и тайком ела в пост Судного дня.

Теперь все переменилось. Маша просила Лену чтить иудейские святыни: “У нас нет даже могил, где мы могли бы помянуть мертвых. Могил нет, значит, они не умерли – это земля поглотила их”. Просила она также соблюдать Судный день, то есть пост Йом Кипур. Семья ездила на субботники в Румбула, место массовой гибели евреев. В 1964 году там появился памятник, оставшийся в Советском Союзе единственным в своем роде.

Герой романа австрийского писателя Йозефа Рота, галицийский еврей, говорил: “Наш дом там, где наши мертвые”[283]. Отношение Маши к религиозным традициям было удивительно схоже с отношением к ним Жаботинского. В отличие от других сионистов он не испытывал ненависти к традициям, но сохранял дистанцию по отношению к ним и потому не ходил в синагогу даже на Йом Кипур[284].

В Риге Юнгманы в синагогу обычно не ходили, но на Песах Маша покупала мацу. Живущие сейчас в Тель-Авиве Лена и ее муж Евгений ходят в синагогу раз в год, на Йом Кипур.

Как уже говорилось, после войны возродились связи с живущими в Ленинграде родственниками. Особенно активно поддерживала эти связи Маша. Семьи приезжали друг к другу в гости, ленинградцы проводили лето в Юрмале.

Один из братьев Мейера, Сендер Токациер, умер в 1920-х годах в Орше, своем родном городе. Он был образованным человеком и дал образование дочерям. Две из трех его дочерей вместе с детьми погибли от рук немцев. Младшая дочь, Хася (1913–1993), вместе с матерью и детьми спаслась в эвакуации в Куйбышеве. Она вышла замуж за инженера из Орши, занимавшегося строительством подводных лодок. В советское время запрещалось поддерживать связи с родственниками за границей. Для семьи инженера, задействованного в военной промышленности, это правило действовало неукоснительно.