тебя, река! — Сейчас Амброж знал это точно. — Хотя ты и отняла у меня жену. Возможно, во всем, что стряслось со мной позже, тоже твоя вина. Ведь я вдруг остался совсем один».

Ему померещилось, будто река дружески подмигивает ему, взрябив гладь и вспенив ее о вросшие в дно валуны. «До чего же здорово, что река пока еще есть! Ведь мы с ней кое-что задолжали друг другу. Я должен победить тебя, река. Да! Ты уж не удивляйся, не смейся надо мной. Я должен сквитаться с тобой, один на один. Давняя моя мечта, и ты сама мне в этом поможешь! Ты и кровля над кузней. Она как будто не слишком прогнила».

Амброж радостно и почтительно проводил глазами гребень пенной воды, пока волна не слилась со спокойным током, словно бы зовущим в путь, туда, туда, в низину… Сколько раз за промелькнувшие долгие годы зов реки будоражил и манил его душу…

Амброж скинул брюки и напялил на себя спецовку. Она была уложена на самом верху рюкзака. Надел кепку, нахлобучив ее обеими руками поглубже на седые волосы. Он долго собирался с духом, копил силы, чтобы преодолеть все, что непременно навалится на него, когда он переступит порог родного дома. «Я уходил, и мне было трудно. Пришлось собраться с силами. Но ведь вернуться тоже ничуть не легче, чем уйти…»

…Тогда Амброж успел заскочить к Яне. Он проводил ее утром на фабрику и понял, что и для них с Радимом будет лучше, если он отсюда уедет.

Ему это не причинило боли. Не было времени изводить себя думами из-за того, что даже самые близкие ему не верят. Его целиком поглотило видение нового, неизведанного. Он рвался туда и чувствовал себя раскрепощенным и свободным. «Стал твердокаменным? Или только делал вид?»

Амброж доехал тогда до самых прудов. Он хорошо помнил эти места еще с той поры, когда был призван на срочную и служил там внизу, на равнине. Широкие насыпи, укрепленные дубовыми аллеями. От каждой по обе стороны разливалась зеркальная гладь, словно бы земля распахнула здесь свои очи, чтобы отразить в зеркале вод небо и всех небесных скитальцев. Тучи птиц и неумолимый бег времени. Другие пруды больше походили на огромные лужи, обрамленные камышом и осокой. Только дождем и живы такие божьи прудишки.

И вдруг он обмер, застыв на краю гигантского, на многие гектары обнаженного дна. Куда ни глянь, одни лишь камни оголившейся дамбы, гиблое болото, смердящее рыбой и гнилью.

На дне спущенного пруда он прожил потом долгие месяцы. Здесь велись ремонтные работы. Он ночевал в вагончике, примостившемся под столетними дубами, и спал, быть может, под той самой веткой, на которой некогда один лихой человек, задумавший дерзновенное дело, повесил трех специалистов — для острастки всех тех, кто попытается мешать его грандиозным планам. Он замахнулся тогда поставить на болотах запруды и осушить эти места. Амброж старался представить себе прежний облик этой болотистой равнины, которую теперь покрыла вода, высоко поднявшаяся за широкой и прочной преградой. Он не мог не думать о родной низине, но сильно сомневался в том, что и его река, послушная воле человека, однажды тоже упрется в плотину. Здесь это в свое время сумели сделать, хотя существовало немало противников такой затеи.

Амброж испытывал уважение к тем энтузиастам и был счастлив, когда ему вместе с другими удалось наконец откачать воду, которая со всех сторон просачивалась в котлован. Обнажился необхватный комель дубовой сваи. В могучем стволе по всей длине был просверлен желоб. Получилась длинная деревянная труба. Она шла сквозь высокую дамбу и выходила с другой стороны, у самого фундамента.

Там, на стройке, собрался разномастный народ. Два-три каменщика, парикмахер, бывший крестьянин. Еще некто, у кого отобрали, национализировав, малодоходную строительную фирму, и ему пришлось стать мастером по очистке спущенных прудов. Все были местными и хорошо знали легенду о специалистах и жестоком преобразователе…

И каково же было их восхищение, когда оранжевое дерево, пробывшее под водой чуть ли не век и ставшее тверже металла, уже неподвластное ни времени, ни кирке, появилось на свет божий во всей своей красе! Каждый, как умел, представлял себе лица и голоса тех, кто укладывал длинный ствол в основание дамбы.

Амброж был взволнован. Ложась спать, он видел в этом послание предков… Когда зальют бетоном ложе для механизмов плотины, эти бревна по-прежнему будут нести свою службу. Амброж восхищался и завидовал: «Выпадет ли когда-нибудь и на мою долю сопричастность такому делу, которое послужит людям не один век?..»

И надо же было случиться, что именно той ночью, когда в жизнь его вновь вошла радость созидания, ему пришлось покинуть место, где ему удавалось хоть как-то позабыть свой дом.

Ночью его разбудила возня. Он не слышал подъезжающей машины. Вышел из вагончика и около склада столкнулся с мастером и каким-то незнакомцем. Они грузили в кузов мешки с цементом. Сначала Амброж не понял, а сообразив, в чем дело, пытался помешать. Кричал, что это воровство. Ему швырнули в лицо лишь несколько слов: «Слышь-ка, Амброж, катись куда подальше да попридержи язык! Что до нас, то мы у них крадем, и только, а ты хотел убить их человека!..»

И продолжали свое тихое и суетливое дело. Они и слушать не желали, когда он пытался объяснить им, что ничего такого не сделал…

Утром Амброж собрался и ушел из вагончика, в последний раз грустно заглянув вниз под насыпь на обнажившееся бревно. Он уезжал на стройку другой большой плотины, о которой много говорили и писали в газетах. Там, в огромном человеческом муравейнике, легче затеряться. Здесь он уже пообвыкся, но после этой ночи пришлось бы всегда молчать и со всем соглашаться…

Все эти воспоминания сейчас промелькнули в голове. Видимо, еще и от минутной слабости. Защемило сердце при виде плесени, косматых пыльных клочьев паутины и сырости, когда он наконец решился войти в свой дом. Но с того самого случая у пруда в нем неожиданно пробудились упорство и воля, не позволявшие ему поддаваться приступам слабости. «Я не распускал нюни, когда мне приходилось совсем туго, так чего же мне киснуть именно сейчас?..»

Крючки на стене, сине-белый брусок с блеклыми квадратиками от облупившихся картинок…

Он распахнул дверцу кирпичной печки: обгоревшее поленце и слой пепла. Задумался. Не может быть! Неужто то самое полено? Помнится, после ухода Марии он уже больше не подкладывал в печь…

Амброж принуждал себя сосредоточиться на чем-нибудь успокаивающем: «Главное, все чугунные конфорки целы, могу