имея в виду то ли Анатоля, то ли Криса. Однако если речь про Домана, то его желания совершенно ясны: «Жертвоприношение» всё ещё не готово, и велики шансы не успеть к Каннскому кинофестивалю. Очередная гонка. Казалось, без неё обойтись не могло, но участие автора в данный момент сводилось лишь к телефонным разговорам с Лещиловским. Впрочем, почти наверняка французские продюсеры рассчитывали и на будущие работы режиссёра.

Если же речь про Маркера, то он был рад всячески помогать. Более того, вскоре для экономии Крис предложит Тарковскому переехать с семьёй в небольшой дом в Версале, принадлежащей родителям его подруги, но здоровье главного героя настоящей книги делало это невозможным. Да и как бы его посещал Шварценберг?

В тот же день режиссёра навестил Кшиштоф Занусси. 19-го заходил Робер Брессон, и у Тарковского остались сугубо положительные впечатления — каннский инцидент, казалось, исчерпан полностью. 20-го в дневнике появилась примечательная запись — звонил Владимир Максимов. Почему это важно? В русском издании «Мартиролога» данная ремарка прерывается знаком купюры, а воспоминания[1082] Александра Гордона позволяют восстановить выпущенные слова. Оказывается, Максимов сообщал, будто Марина Влади и Булат Окуджава работают на КГБ. Параноидальные настроения подпитывались подобными сведениями.

В Париж приехал Анджей Вайда и тоже искал встречи[1083] с Тарковским. Бесчисленные визиты начинали тяготить. Многим Андрей отказывал.

В частности, он не хотел видеть, ни Никиту Михалкова, ни даже Отара Иоселиани, так что разлад с последним, похоже, был не умозрительным. О том, что Иоселиани желает пообщаться режиссёр писал[1084], используя глагол «объявился».

Уже 23 февраля из квартиры Тарковский возвращается в больницу, на очередной цикл лечения. На этот раз реакция куда тяжелее. Хотя врачи — не только Шварценберг, но и Бенбунан — довольны результатами процедур, ведь опухоли и на голове, и в лёгких сократились более чем вдвое. Сам же Андрей писал 25 февраля: «…Тошнота, отчаяние, не боль, а страх, животный ужас, и отсутствие надежды — непередаваемы, как страшные сны. А это не было сном». Удивительно, но если вдуматься, то и правда режиссёр никогда не снимал и почти не описывал страшных снов. Хотя ему снились кошмары. Несколько дней подряд он повторял в «Мартирологе» два слова: «Очень плохо». Далее подобные констатации появлялись всё чаще до тех пор, пока Тарковский не решил[1085]: «Не стоит больше писать о болезни», — и едва ли не ежедневные заметки прервались. Однако долго молчать невозможно — это единственное доступное в данный момент самовыражение — и через пять дней Андрей вновь взялся за дневник.

Режиссёр полагал, что Шварценберг увеличил дозировки, чтобы поднять эффективность лечения — оттого ему стало так тяжело. В действительности же, концентрация соответствовала курсу, но организм не выдерживал. Кроме того, на фоне происходящего начиналось воспаление лёгких. 1 марта Андрей вернулся на Claude Terrasse, 42.

В дни болезни Тарковский окружил себя классикой: слушал Баха, читал «Анну Каренину» Толстого. Ему принесли «Искушение святого Антония» Флобера, но это уже не для удовольствия, а для подготовки к задуманному фильму. Интересно, что прежде режиссёр не был знаком с этой философской драмой, работая лишь с первоисточниками, причём с православными, а именно — с книгами житий Четьи-Минеи, с сочинениями святого Афанасия Великого и другими. Произведение Флобера ему решительно не понравилось — «головно, вторично (после первоисточников), иллюстративно и очень пышно», — напишет[1086] Тарковский почти через месяц. Примечательна ремарка о том, что хорошую экранизацию этого текста мог бы сделать Сергей Параджанов.

Режиссёру плохо до такой степени, что он даже отказывается[1087] от визита Лейлы Александер-Гарретт и Свена Нюквиста, которые хотели просмотреть вместе с ним очередной вариант «Жертвоприношения». Иными словами, Андрей не мог даже работать.

13 марта в таком состоянии Тарковский внёс в дневник то, что можно считать его манифестом: «Материальна и жизнь общества: устройство её прагматично и эмпирично. Плоды же духовной жизни не всегда видимы, неспешны и устремлены вглубь человека. Материальная жизнь развивается случайно, вернее, ощупью: как у червя в земле. Духовная же — сознательно и целеустремленно. А всё, что требует усилия, ныне в пренебрежении». Пусть пока он был здоров многие поступки режиссёра заметно расходились со сказанным, но при просмотре его фильмов кажется, будто это верно всегда. Здесь кроется загадка и свойство Тарковского: как и святой Антоний — то ли исторический персонаж, то ли фантазм Андрея, занимавший его в эти дни — он всю жизнь страдал от несоразмерности духовного и материального. Иными словами, от той же проблемы, которая касается практически всех его персонажей. Александр же в «Жертвоприношении» ставит её непосредственно, словно «передавая пас» будущему фильму о святом Антонии. Но вот материальное начало в режиссёре стало таять. Недаром рабочие названия будущей картины, которые рассматривал[1088] Тарковский — «Стигматы» и… «Мартиролог». Так же он озаглавил летопись собственной жизни. Также когда-то собирался назвать свой самый автобиографический фильм «Зеркало».

Кстати, первыми людьми у которых, согласно канону, появились стигматы, были Франциск Ассизский, судьба которого, как отмечалось, чрезвычайно интересовала Андрея, а также Екатерина Сиенская, теснейшим образом связанная с «Ностальгией». У святого Антония физически их не было, но духовно он был изранен вне всяких сомнений.

В свете сказанного, примечательно и то, что буквально через несколько недель режиссёр обратил внимание на ещё один сюжет. Он отметил[1089] в скобках: «История Клейста и его возлюбленной». Какая тут связь? Судьба писателя-романтика, а также поэта и драматурга Генриха фон Клейста — это что-то среднее между «Гофманианой» и замыслом о святом Антонии. Произведения Клейста полны мистицизма, иррациональных поступков и неразрешимых трагических конфликтов, подобных несоразмерности духовного и материального. Причём чаще всего к трагедии приводят не какие-то таинственные непреодолимые силы, а действия конкретных людей.

Казалось бы, тема смерти, как и сама смерть, манила Генриха ничуть не меньше и не больше, чем других романтиков. Однако, далеко не каждый из них воплощал этот художественный магнетизм в жизнь. Клейст предлагал совместный суицид разным людям, пока не сошёлся, наконец, с Генриеттой Фогель. Девушка согласилась, во многом потому, что у неё было онкологическое заболевание, и она была готова умереть. После года романа литератор убил её и себя из пистолета. Это тоже было своего рода жертвоприношение.

Очередную версию своего последнего фильма Тарковский увидел 19 марта — показ, устраивал Анатоль Доман в небольшом зале по адресу avenue Hoche, 15. Режиссёр остался крайне недоволен качеством печати и шумовым озвучиванием, которое было плохо само по себе, да ещё слишком часто заглушало реплики. Особенно смущали шаги, далёкие гудки,