был назначен ещё один курс химиотерапии, который закончился 29 июня. Вскоре врачи поняли, что и этого недостаточно, требовался повтор…

6 июля Андрей отправился на реабилитацию в Антропософскую клинику (Am Eichhof, 30) в немецком Ниферн-Эшельбронне. Режиссёр узнал о ней от Эббо Деманта и сразу загорелся идеей ехать именно туда, а не в настоятельно рекомендованный Шварценбергом Базель — Марина Влади говорила, что он принял решение «по совету неумного друга». Прославленный доктор недоумевал и даже пытался удержать Тарковского от этого странного шага. Очевидно, Андрей выбрал лечебницу, исходя из своего интереса к Штайнеру. Заметим, что экранизация его «Евангелия» более не занимала режиссёра. Вероятно, причина в том, что для осмысления антропософии теперь не нужен был фильм — вся жизнь мастера наполнялась этой доктриной.

Интересно, что в дневнике Тарковский писал, будто больница расположена под Баден-Баденом. Следует заметить, что на самом деле она куда ближе к другому, на порядок более крупному городу — Штутгарту. Неподалёку находится и Франкфурт, но именно Баден-Баден — место, овеянное ароматом русской литературы в широком диапазоне от Чехова до Достоевского и Толстого, потому режиссёру было приятнее оказаться рядом с ним.

Напомним, что именно во Франкфукте жили продюсеры, с которыми Тарковский вёл переговоры про «Гофманиану». Незадолго до отъезда — 1 июля — он составил в дневнике список того, что следует взять с собой в Германию: одежда, бумага, конверты, лекарства, книги, многое другое. Но из творческих «вещей» Андрей «напомнил» себе именно про упомянутый сценарий и последнюю главу «Запечатлённого времени». Однако продюсеры его даже не навестили. Не приезжали и жена с сыном. Единственные гости режиссёра — это Эббо Демант и Михал Лещиловский.

По воспоминаниям[1101] главного врача клиники Ганса Вернера, состояние Тарковского было тяжёлым как в психологическом[1102], так и в физическом смысле, хотя Шварценберг выписывал его с напутственным разрешением вернуться к работе. Впрочем, вряд ли известный онколог не отдавал себе отчёта в реальном положении дел, но убивать надежду было нельзя.

Вернер отнёсся к новому пациенту крайне внимательно. Он и многие другие сотрудники устроили сами для себя ретроспективу работ Тарковского, чтобы лучше понимать человека, временно поселившегося в палате. По словам Ганса, осознать состояние Андрея больше всего ему помог «Сталкер». Кроме того, в клинике было две медсестры, говорившие по-русски.

Здесь режиссёра лечили гомеопатическими средствами — инъекциями белой омелы и тому подобным. Состояние Тарковского на фоне этого только ухудшилось. Стало ясно, что необходимый следующий курс химиотерапии проводить сейчас просто нельзя. 10 июля Андрей рассказал в дневнике о «гриппе» и «ремиссии», но, по всей видимости, на фоне высокой температуры перепутал значение последнего слова. Гриппа у него тоже не было, имелось острое воспаление легких, которое привело к тому, что он практически не выходил из палаты. Во многом пневмония была отчасти спровоцирована тем, что в один из дней режиссёр решил прогуляться на рассвете босиком по росе. В этом ему виделся символический и в чём-то антропософский жест. В результате Тарковский слёг. Теперь редкие выходы на свежий воздух были возможны лишь тогда, когда его посещали гости. Примечательно, что по воспоминаниям Лещиловского, мастер стал чувствовать себя лучше, тогда как мнение Деманта обратное.

17 августа режиссёр выписался из клиники. Резюмируя пребывание там, он записал, что в лечебнице не было «ничего интересного» — очередное разочарование в антропософии. 18-го Тарковский уже в Анседонии, где Лариса сняла виллу у композитора Доменико Модуньи. Это был шикарный особняк, с террасы которого открывался вид на море. На территории имелся и бассейн. Здесь так было принято.

Этот регион — полуостров Монте-Арджентарио и его окрестности — станет последним пристанищем режиссёра в Италии: Анседония, Орбетелло, Порто-Санто-Стефано, Кала-Пиккола — городки, расположенные совсем близко друг к другу, в одном из самых живописных мест приморской Тосканы. Тарковским здесь очень нравилось. Идея строить дом в Сан-Грегорио осталась в далёком прошлом. По приглашению Андрея, на виллу Модуньо даже приезжал Луиджи де Чинти — мэр Сан-Грегорио — которого режиссёр попросил помочь с продажей его недвижимости. В Роккальбенье силами Гаэтано велись работы по обустройству жилища, но всё же супруги планировали обитать и тут, на море, возделывая оливы, а также виноград, производя собственное масло и вино.

В Анседонии Тарковского навещали Норман Моццато с Лаурой, Анжела Флорис, Джузеппе Ланчи. Находясь на упомянутой вилле, режиссёр сделал важную запись[1103] под заголовком «Почему Гамлет мстит?»: «Месть — форма выражения семейной, кровной связи, жертвы ради близких, священный долг. Гамлет мстил, как известно, чтобы увязать „разорванную нить времени“. Вернее, чтобы воплотить идею самопожертвования. Мы часто проявляем упорство или упрямство в действиях, ему только вредящих. И это искаженная форма жертвоприношения. Самоотрицания, долга. Особые абсурдные моменты долженствования, зависимости, жертвы, то, что материалист Фрейд назвал бы мазохизмом. Религиозный человек — долгом. То, что Достоевский назвал желанием пострадать. Это желание пострадать без организованной религиозной системы может превратиться просто в психозы.

В конечном счёте это любовь, не нашедшая формы. Но любовь не фрейдистская, а духовная. Любовь всегда дар себя другим. И хотя жертвенность, слово жертвенность несёт в себе как бы негативный, разрушительный внешне смысл (конечно, вульгарно понятый), обращенный на личность, приносящую себя в жертву, — существо этого акта — всегда любовь, т. е. позитивный, творческий, Божественный акт».

Приведённые слова имеют значение не только в качестве доказательства того, что сюжет «Гамлета» так и не был оставлен режиссёром. Через них проступает некая цельная, сквозная, универсальная семантика, в которой сплавляются Шекспир, Достоевский, «Ностальгия», «Жертвоприношение»… Восприятие себя, как части целого и осознание универсума, как чего-то неделимого — одна из наивысших точек восточных духовных практик. Удивительно, что подобное мировоззрение Тарковского проявляется на фоне значительного усиления его христианской религиозности, обусловленного с болезнью. Впрочем, само по себе это обстоятельство прекрасно вписывается в концепцию обобщения взгляда.

Режиссёр брал в руки дневник всё реже, но теперь каждая заметка — только о работе. Отмечать состояние здоровья смысла не было. 25 сентября он сделал методологическую запись о том, что в кино невозможно показать единовременное действие иначе, чем в последовательности. В свою очередь, это символически воплощает невозможность существования человека вне времени. Однако такой взгляд на темпоральность бытия как секвенцию Тарковский клеймит «примитивным» и «материальным».

В один из последующих дней — запись вновь не датирована — он составил план: «1. Единство места, времени, действия (чтобы доказать, что ограниченное пространство так же бесконечно, как и любое другое, и так же ограничено). Кафе, из которого видна улица, переулок, уходящий в глубину через противоположную подворотню, и в