соловьев-разбойников. Будут проколоты шины у двух передовых мотоциклов, разбиты четыре фары, семерых крекеров загребут в печенежкинскую каталажку, утром вызовут их родителей, а родители в свое оправдание объявят «Звездные войны» идеологически вредным фильмом.

Опять тихо валит снег. Можно считать, что совет старейшин нашего учреждения состоялся, и теперь кто-то должен нарушить молчание. «Тебе пора, — напоминаю я Владику. — Павлик подкинет тебя к самолету». — «Вы уступили бы мне свой наган», — думает Владик. Я делаю вид, что не улавливаю его мысль.

— Да, пора, — вслух соглашается он.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мы уходим отсюда, светя фонариками. Я с Владиком впереди, под ручку. Здесь до кладбища располагался парк с дорожками и летний кинотеатр со скамейками. Никаких заборов, кино бесплатно! «Тарзан» — это вам не «Звездные войны»! Здесь все любили гулять, а Владик после лермонтовской гауптвахты чувствовал себя в Кузьминках, как на курорте. Он ходил дурак-дураком в дырявых сандалиях на босу ногу, в спортивных шароварах и в гимнастерке навыпуск без ремня, подцепив на нитке к военной пуговице детский воздушный шарик, и вызывал испуг у нашего особиста Луки Феодосьевича, который направлен был к нам искать дьяволов и охотиться на ведьм… Но однажды поняв, чем мы тут занимаемся, Лука Феодосьевич сделал самое простое и самое умное, что было в его власти: оббил дверь своего отдела кровельным железом, закрыл ее на три замка — врезной, сигнальный и амбарный — и самоустранился от всякой потусторонней деятельности с речкой на удочке… Конечно, наоборот — с удочкой на речке. Это был Поступок по тем временам. Мы оценили его. Лука Феодосьевич честно исполнял свой долг сотрудника комитета глубинного бурения — он не мешал нам. Он оказался настоящим человеком, хомо сапиенсом сапиенсом. К сожалению, ему тоже не повезло — его могилка со стандартной гранитной плитой находится тоже здесь, среди восемнадцати.

«Лука Феодосьевич был порядочным человеком, — мысленно подтверждает Софья Сергеевна — А вот вы с поиском своего дьявола перебрали. Весь день думаете черт знает о чем». — «Софа, не произноси эти слова». — «Ладно, молчу».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мы выходим с кладбища и усаживаемся в «ЗИМ». Одинокий мотоциклист, как гусь, отбившийся от стаи, с ревом догоняет своих. Не гусь, пожалуй, а козел. Павлик плюет ему вслед через форточку и заводит «ЗИМ»… Не заводится… Хорошо поговорили, хотя ничего не сказали. Зато теперь я точно знаю, что должен делать, чтобы провести ЕГО… Но об этом пока молчок! Об этом даже думать нельзя!.. Завелись и поехали.

О чем же мне можно думать по дороге в гостиницу? Моргал, конечно, не дьявол и мне не соперник. Война закончилась его поражением, не успев развернуться… Так, не война, а достоевщина — приграничная стычка с каким-то Ведмедевым. Врага будем бить на его территории. И сокращать никого не надо. Без потерь, значит. Тогда, может быть, если мне все дозволено, назначить Михалфедотыча вместо Моргала директором «Перспективы»? А Олю Белкина своим заместителем вместо Михалфедотыча? Или кого? Что-то я не к добру расхозяйничался…

«А что? — телепатирует Софа, трясясь на заднем сиденье «ЗИМа». — Захватывайте издательство, берите власть в свои руки». — «Там работы на триста лет», — «Миша наладил бы эту «Перспективу» за три дня». — «Интересно: как?» — удивляется Михалфедотыч. «Молча. В первый день ты ходил бы по коридорам и заглядывал в кабинеты. Во второй день ты бы всех уволил. Ни слова не произнося. А в третий день написал бы заявление по собственному желанию».

Софа принадлежит у нас к той злорадной породе прокуренных редакционных дам, генетически происходящих от нигилисток позапрошлого века. У нее так развито чувство справедливости, что в те времена она бы, не сомневаюсь, швырнула бомбу в царя. Ее замашки даже меня иногда ввергают в состояние невесомости. И смех, и грех… Недавно она вогнала в столбняк самого Моргала, когда тот, согнав всех сотрудников «Науки и мысли» (кроме меня, разумеется) в издательскую типографию, заставил их исправлять политическую ошибку какого-то пьяного типографского стрелочника: выдирать из журнала портрет Президента, переворачивать его на 180° и вклеивать обратно — и так пятьсот тысяч страниц, весь январский тираж. В обеденный перерыв эти политкаторжане понуро брели в издательский буфет жевать холодные пирожки с рисом и запивать их кофейной бурдой из граненых стаканов — но однажды, когда Моргал, подмигнув смазливой буфетчице, бесцеремонно полез без очереди за бутылкой минеральной воды, Софа не выдержала, тронула его за плечо и доверительно предупредила: «Не пейте эту воду, товарищ директор. Я, например, брезгую…»

«Почему?» — испугался этот чистоплюй, который обычно запирался с этой самой буфетчицей в потайном кабинете первоиздателя Лыкина и, запустив левую руку ей под юбку, правой звонил к нам в редакцию и, охраняя нравственность «Перспективы», требовал у Михалфедотыча исправлений в «чересчур вольной» статье по генетике.

«А потому, что в ней рыбы…, как вы в своей кабинете», — меланхолично, но так, чтобы все услышали, ответила Софа, употребив то самое слово, от которого синие чулки перекрашиваются в лиловые.

И смех, и грех… Представляю, как обалдел Моргал, как онемела очередь и как буфетчица, глупо хихикнув, налила Софе настоящий двойной кофе в настоящую чашку с ручкой. Такая у нас Софа…

Подъезжаем к гостинице. Там опять происходит какая-то суета. Я сегодня везде поспеваю и кручусь по Кузьминкам туда-сюда, как это самое в проруби. «Ну, не прощаемся», — говорю я Владику, и он понимает, что это «не прощаемся» сейчас лучший способ прощания. Софа целует Владика, Михалфетотыч жмет ему руку. «Татьяне — привет», — говорит Владик. «Передам. Прилетишь в Москву — позвони. Я все равно спать не буду». — «Позвоню уж лучше из госпиталя». (Зря он произносит это слово, зря.) — «Держи… Будешь там чай пить», — Я сую ему на счастье серебряный подстаканник и выбираюсь из «ЗИМа». Все-таки, получилось какое-то прощание… «Вы бы лучше вместо подстаканника подарили мне наган», — телепатирует Владик. «Самому нужен», — отвечаю я вслух и хлопаю дверцей. Опять он за свое. «Трогай!» — машу я Павлику.

Но Павлик не спешит. У гостиницы под елкой опять что-то стряслось… Опять мотоциклисты, опять милиция, опять Оля Белкин оправдывается, показывая пальцем на мое окно… Сделать, что ли, Белкина своим заместителем? С условием: пусть женится на Маринке… Ба, — да там же окна нет! Мне окно выбили! И не просто выбили, а раму вынесли! Вместо окна в моей комнате зияет черная дыра оконного проема, а рама повисла и болтается на верхушке канадской ели… Что бы это значило?

Это значит, что