разлил кипяток по чашкам, подкрасил ячменным кофеем, выложил на блюдце горку колотого сахара – пить вприкуску. Сели. Вадим стянул мешавший платок и, прихлебывая горьковатый напиток, ознакомил собеседника с целью своего визита. Для этого он предварительно состряпал полуправдивый-полувымышленный рассказ об орудующих в Москве злоумышленниках, которые купно с обычным оружием используют нечто, парализующее физические силы и тлетворно влияющее на сознание. Вымысла в этом рассказе было не так уж много – Вадим признался, что и сам подпадал под вредоносное действие аппарата. А приехал он в надежде получить научную консультацию на предмет того, на каком принципе основано функционирование данного прибора.

Профессор опечаленно хмыкнул.

– Ну, сударь мой, тут я вам не консультант. Правоведение, юриспруденция – это с превеликим удовольствием. А из техники я разве что соху освоил, и то жизнь заставила.

– Пусть так. Но у вас же есть знакомые среди ученых? Физиков, химиков…

– Водились… – Дикань перелил содержимое своей чашки в блюдечко, отхлебнул. – Лет бы десять назад я вам, сударь мой, мог целый симпозиум организовать. Но нынче… Многих по свету раскидало, а кто-то уже и в земле покоится.

– Так-таки никого нет?

– Если повспоминать… – Профессор причмокнул губами, обсосал сахарную пирамидку. – Жил в Москве один замечательный физик. Звали его Григорий Моисеевич Фишман. Моя Настасьюшка приходилась ему кузиной.

– Вы знаете его адрес? – загорелся Вадим. – Можете дать рекомендацию, чтобы он меня выслушал?

– Эх, сударь мой! Мы не виделись с двадцать первого года, с того дня, когда закрыли СНД. Но вы можете спросить в Центральном доме ученых – Фишмана там знают, он читал курс лекций «Успехи русской науки за первое пятилетие Советской власти».

Центральный дом ученых был открыт в особняке Коншиных на Пречистенке, и его коллективу вменялось в обязанность обеспечивать «содействие к распространению знаний среди широких кругов населения». К ЦДУ прибились ученые, оставшиеся не у дел после ликвидации Союза научных деятелей (СНД), который перед тем четыре года боролся за улучшение их материального положения. Гонорары, получаемые за чтение лекций, являлись для многих единственным источником дохода.

Вадим отправился бы на Пречистенку сразу после встречи с Диканем, но зипун и армяк откровенно диссонировали с научным храмом. Он заехал сначала к себе на Дубовую и попросил Серафима взять у кого-нибудь напрокат бритву (сам истопник ею не пользовался и подстригал растительность на щеках тупыми ножницами, когда уж слишком начинала докучать).

Покуда он скоблил отросшую щетину, вернулась из «Метрополя» Аннеке. Вадиму не терпелось узнать новости.

– Ну что, были съемки?

Съемки были, но она нарочно запорола несколько дублей, имитировала волнение… хотя, в общем, и имитировать особо не пришлось. Дождалась, когда наступят сумерки. Пудовкин бушевал, гнал ее с площадки, но она слезно умолила дать второй шанс. Сегодняшний рубль ей, понятно, не заплатили, но разрешили прийти завтра.

– А как же твои занятия?

– Я говорить в академии, что заболела. Простуда. – Она вполне натурально покашляла. – Мне потом дадут списать конспекты.

– Аннеке, ты прелесть! – Вадим в порыве ликования расцеловал ее. – И что ты сегодня увидела?

– Мало… Верлинский опять ходить за Ласкером. Но помощница…

– Надин?

– Да… Она гнать Верлинского. Не подпускать его к Ласкеру.

– Что еще?

Серафима в каптерке не было – тот проспался и с утра ушел растапливать печи. Тем не менее Аннеке промолвила так тихонько, что и Вадим вынужден был поднапрячься, чтобы расслышать:

– За Капой следят.

Еще неделю назад она не имела ни малейшего представления о шахматах и их мировых лидерах. Фамилию «Ласкер» выучила сразу, но с Капабланкой возникли сложности, поэтому Вадим предложил перейти на уменьшительный вариант. Капой чемпиона в глаза называли самые близкие друзья, а за глаза – большинство его почитателей по всему миру.

– Ты что-то видела?

– Да. После игры он выйти на улицу, давать интервью… а за ним смотрел один высокий… с бородой, как у тебя. – Она показала на бутафорский клок мочала, лежавший на топчане вместе с зипуном. – Он стоял в стороне, там, где извозчики и такси.

– Может, это и был извозчик?

– Нет! К нему подходили люди, спрашивали, но он никого никуда не везти. Но когда Капа сесть в свою машину, этот высокий тоже…

– У него был свой автомобиль? Какой?

– Немножко розовый, немножко желтый. Я не знать, как называется этот цвет.

– А марка?

– Я не разбираться… Спереди был кружок, а в нем вроде как стрелка.

«Олдсмобиль»! Вадим дернул рукой и порезал нижнюю губу. Сообщение Аннеке имело невероятную важность.

– А тот высокий – каков он из себя?

– Я плохо рассмотреть, но у него быть шрам. Длинный. Здесь. – Она провела пальчиком наискосок от левого глаза к правому уголку рта.

«Вот это жир!» – определил бы Макар Чубатюк. Ночь, Нагатино, бородач со шрамом… Сушеную морошку, спасшую тогда от ножа, Вадим так и не успел попробовать.

– И что Капа – уехал?

– Да. А тот, со шрамом, сесть в машину и за ним. Это все.

Вадим закончил бритье, смыл барашки мыльной пены со щек и притянул к себе Аннеке.

– Тебе цены нет! Я без тебя, как без рук…

Она теплым доверчивым котенком вжалась в него, а он гладил ее по сбившимся волосам, испытывая прилив благодарности и нежности. Как все-таки здорово, что эта девушка с нерусскими чертами оказалась рядом в трудную минуту! Он нисколько не преувеличил, заявив о ее бесценности. Не будь Аннеке, давно бы попался в облаву или лежал, прошитый пулями. Она помогает ему бескорыстно, беззаветно… Вадим понимал, что ею движет. Вон как светятся глазенки, когда она смотрит на него. Любит, любит! А он? Не сухарь ведь, тоже ощущает, если перейти на лексикон поэтов, томление сердца. Только не до того сейчас, мозги надо держать ясными.

Аннеке взглянула на него, – ее узкие карие глаза были подозрительно влажными.

– У тебя кровь… – Она дотронулась до бритвенного пореза. – Мой дедушка знать молитву от ран, ее придумали саамские нойды тысячу лет назад. Он меня научить. Хочешь, наговорю? Быстрее заживет.

– Не надо. И так пройдет. – Вадим