В. Я. Брюсову на память

«Брюсов выпустил окончание поэмы Пушкина «Египетские ночи». Альманах «Стремнины».

Разбоя след затерян прочно

во тьме египетских ночей.

Проверив рукопись построчно,

гроши отсыпал казначей.

Бояться вам рожна какого?

Что против — Пушкину иметь?

Его кулак навек закован

в спокойную к обиде медь!

[1916]

* * *

Дописанные Брюсовым «Египетские ночи». С годными или негодными средствами покушение, — что его вызвало? Страсть к пределу, к смысловому и графическому тире. Чуиадый, всей природой своей, тайне, он не чтит и не чует ее в неоконченности творения. Не довелось Пушкину — доведу (до конца) я.

Жест варвара. Ибо. в иных случаях, довершать не меньшее, если не большее, варварство, чем разрушать.

Марина Цветаева. «Герой труда».

Записи о Валерии Брюсове

* * *

Валерий Брюсов понял Маяковского, но не мог отказаться от того, что делал сам…

Это Сальери изменил все в своей жизни, в своем искусстве, услышав новую музыку.

…Когда великий Глюк

Явился и открыл нам новы тайны

(Глубокие, пленительные тайны).

Не бросил ли я все, что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за ним

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?

Но тот же Сальери убил Моцарта, потому что Моцарту он не мог быть попутчиком. Назвать же Моцарта попутчиком, как называли Маяковского, Сальери не решился.

Брюсов не был Сальери.

Про Маяковского он говорил, защищая себя полупризнанием:

— Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет. Владимир Владимирович очень забавно показывал, как Брюсов спит и просыпается ночью с воплем:

— Боюсь, боюсь.

— Ты чего боишься?

— Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет.

В этой остроте обычный метод Маяковского: перестановка ударения на второстепенное слово, переосмысливание этого слова и разрушение обычного значения.

Получается — правда. Брюсов боится.

Виктор Шкловский.

«О Маяковском»

МАРКСИЗМ — ОРУЖИЕ,

ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД

ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ

МЕТОД ЭТОТ!

Штыками

двух столетий стык

закрепляет

рабочая рать.

А некоторые

употребляют штык.

чтоб им

в зубах ковырять.

Все хорошо:

поэт поет,

критик

занимается критикой.

У стихотворца —

корытце свое,

у критика —

свое корытико.

Но есть

не имеющие ничего,

окромя

красивого почерка.

А лезут

в книгу.

Хваля

и громя

из пушки

критического очерка.

А чтоб

имелось

научное лицо

у этого

вздора злопыханного —

всегда

на столе

покрытый пыльцой

неразрезанный том

Плеханова.

Зазубрит фразу

(ишь, ребятье!)

и ходит за ней,

как за няней.

Бытье —

а у этого — еда и питье

определяет сознание.

Перелистывая

авторов

на букву «эл»,

фамилию

Лермонтова

встретя,

критик выясняет,

что он ел

на первое

и что — на третье.

— Шампанское пил?

Выпивал, допустим.

Налет буржуазный густ.

А его

любовь

к маринованной капусте

доказывает

помещичий вкус.

В Лермонтове, например,

чтоб далеко не идти,

смысла

не больше,

чем огурцов в акации.

Целые

хоры

небесных светил,

ни слова

об электрификации.

Но,

очищая ядро

от фразерских корок,

бобы —

от шелухи лиризма,

признаю,

что Лермонтов

близок и дорог

как первый

обличитель либерализма.

Массам ясно,

как ни хитри,

что, милюковски юля,

светила

у Лермонтова

ходят без ветрил,

а некоторые —

и без руля.

Но так ли

разрабатывать

важнейшую из тем?

Индивидуализмом пичкать?

Демоны в ад,

а духи —

в эдем?

А где, я вас спрашиваю, смычка?

Довольно

этих

божественных легенд!

Любою строчкой вырванной

Лермонтов

доказывает,

что он —

интеллигент,

к тому же

деклассированный!

То ли дело

наш Степа

— забыл,

к сожалению,

фамилию и отчество, —

у него

в стихах

Коминтерна топот…

Вот это —

настоящее творчество!

Степа —

кирпич

какого-то здания,

не ему

разговаривать вкось и вкривь.

Степа

творит,

не затемняя сознания,

без волокиты аллитераций

и рифм.

У Степы

незнание

точек и запятых

заменяет

инстинктивный

массовый разум,

потому что

батрачка —

мамаша их,

а папаша —

рабочий и крестьянин сразу. —

В результате

вещь

ясней помидора

обволакивается

туманом сизым,

и эти

горы

нехитрого вздора

некоторые

называют марксизмом.

Не говорят

о веревке

в журнале повешенного.

не изменить

шаблона прилежного.

Лежнев зарадуется —

«он про Вешнева».

Вешнев

— «он про Лежнева».

19/IV—26 г.

ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА

В центре мира

стоит Гиз —

оправдывает штаты служебный раж.

Чтоб книгу

народ

зубами грыз,

наворачивается

миллионный тираж.

Лицо