Возможность утолить желание ему приносит самый расхожий и банальный прием: дождь. Это очень ромерианский ход. В «Моей ночи у Мод» снег вынуждает Мод и Жана-Луи ночевать в одной комнате, здесь же на помощь приходит дождь. Жером и Клэр отправляются по делам на его катере, пугаются, что скоро начнется ливень, вынуждены пристать к берегу и укрыться в лодочном сарае. Пока идет дождь, Жером сообщает Клэр, что только что видел ее молодого человека с другой девушкой. У нее это вызывает слезы. Он пытается ее утешить и наконец, собрав в кулак мужество и силу воли, опускает ладонь ей на колено и начинает его поглаживать, снова и снова. Она, видимо, принимает его жест за утешение; для него же в этом жесте одно сплошное желание — ответ на вызов Авроры, попытка унять собственное желание. Однако есть в нем и нечто боязливое, похожее на поцелуй, которым мальчишка-подросток награждает ничего не подозревающую девушку на подростковом свидании — и за этим следует смущенная, но удовлетворенная ретирада.

Объяснение и описание того, как он положил ладонь Клэр на колено, ее пассивной реакции на его касание, за которым следует его собственное толкование отсутствия у нее отклика, — все это исполнено тонких извивов и оборотов: этот монолог можно назвать классикой жанра французской беллетристики, который называется roman d’analyse. Так могли писать мадам де Лафайет, Фроментен, Констан или Пруст.

И в общем, она сидела напротив меня, и колено ее было на расстоянии вытянутой руки, гладкое, блестящее, нежное, хрупкое. Так близко и так далеко. Так близко — протяни руку и дотронься; так далеко, потому что совершенно недостижимо. Совсем просто, совершенно невозможно. Так вот стоишь на краю утеса и знаешь: один шаг — и сорвешься, но нельзя, даже если хочется. Я положил ладонь ей на колено. Быстрым уверенным жестом, у нее не было времени отреагировать. Она только посмотрела на меня — кажется, безразлично. В любом случае без всякой враждебности. Ничего не сказала. Не стала отталкивать мою руку, ногу не отодвинула. Почему — не знаю. Мне непонятно. Хотя, может, понятно. Если бы я попытался погладить ее по волосам или по лбу, она бы наверняка отреагировала классическим инстинктивным жестом самозащиты. А я застал ее врасплох. Она, наверное, решила, что это такая тактика, а дальше будет нападение. Когда его не последовало, она успокоилась. Как тебе такое объяснение?

Жером даже находит оправдание своей игре: рассказывая про нее Авроре, хвалит себя за то, что спас Клэр от возлюбленного, которого считает ее недостойным. Ирония состоит в том, что никакого доброго дела он не сделал. Выясняется, что Жиль все-таки хороший мальчик и, похоже, не делал ничего неподобающего, когда, по мнению Жерома, обманывал Клэр с другой. Очень по-ромеровски каждый окончательный вывод тут же ставится под сомнение появлением нового факта, предлагающего новые трактовки, которые, в свою очередь, тоже могут быть пересмотрены.

Заканчивается фильм тем, что Жером уезжает жениться на Люсинде, твердо убежденный, что сделал Клэр одно лишь хорошее.

* * *

Все это я писал в городке Яддо в Саратога-Спрингс. В Яддо находится писательская резиденция, и вот я сидел, размышляя надо всем этим и глядя в окно на буйство зелени, — и мысли мои вернулись к Авроре, которая сняла комнату в доме мадам Вальтер на озере Анси, чтобы написать роман. Стол ее стоит на балконе, с которого открывается великолепный вид, и, если вглядеться, можно различить у нее на столе стопки исписанных и неисписанных листов. Посмотрев на ее стол и на свой собственный, я вспомнил былые дни в нашем старом доме, когда море было неспокойным и мама решала, что на пляж мы не пойдем. Для меня то были совершенно божественные утра, потому что мне хотелось одного — сидеть на балконе за крошечным квадратным столиком, который мама поставила туда специально для меня, и рисовать или писать. Мама иногда заходила напомнить, что погода оказалась лучше, чем она опасалась, можно подумать о походе на пляж. Но я, будучи по натуре склонным к затворничеству, предпочитал оставаться дома. Мои сверстники, которых я видел на пляже, вызывали у меня одну нервозность, дома было лучше. «Прячешься — вот как это называется», — говорил отец. Возможно, он был прав. Я постоянно куда-то ускользал, оказывался в другом месте. Реальный мир с реальными людьми, живущими здесь и сейчас, мне не подходил. Я был сильно похож на угрюмую одиночку Лору из «Колена Клэр». А хотелось мне быть как Клэр — ведь все остальные были как Клэр, — и теперь я знаю, что каждый мужчина хочет, чтобы в его жизни была вот такая Клэр или даже лучше: каждый хочет быть как Клэр, но никто ею не является, даже сама Клэр. Все хотят быть Жеромами, но на деле Жеромов не существует.

В те дни, когда я писал или рисовал на балкончике столовой нашего дома, мы уже знали, что больше нам тут летние месяцы не проводить. И вот, вернувшись осенью в школу и увидев там картину Моне, я тут же перенесся мыслями в этот дом, который для меня был уже как бы потерян. Летний домик находился всего-то в паре миль от нашего городского жилья, но я в него больше не возвращался. Даже тогда на нем уже появилась печать чего-то навеки отнесенного в прошлое. У меня не осталось фотографий этого домика. Только изображения Моне.

И все же я вернулся в него в 1971 году, когда смотрел «Колено Клэр». Ведь и герой фильма возвращается в дом, где проводил все летние месяцы своего детства, и он покидает его навеки и отправляется в лучшую жизнь в Швеции. Он не ощущает ностальгии, просто двигается вперед. Он такой самоуверенный, артикулированный, умный, даже когда решительно не прав — не только в рассуждениях о Клэр, но и в представлениях о любви к женщине, на которой собирается жениться.

Через два года я снова пошел посмотреть «Колено Клэр» — тогда я уже учился в университете. Дело было весной, я писал курсовую по Прусту, и мне на самом деле хотелось, чтобы Ромер заговорил со мной о Прусте. Каждый раз, как я поднимал глаза и выглядывал в эркер гостиной нашего общежития, я пытался вместо освещенных луной деревьев на Оксфорд-стрит увидеть призрачный ночной вид на озеро Анси. У меня тогда была подруга, она иногда заходила ко мне, заваривала чай в гостиной, садилась, накинув легкий синий халатик, в старое кресло