— Как, как? Удачно. Я даже подумал, что во мне умирает великий актер. Надо увольняться из рядов вооруженных сил и в театральное училище подаваться.

— Не, не стоит. Актерский хлеб тяжелый. Слушай, но ведь ты из тюбиков-то не ел во время полета, — сказал Топорков.

— Нет, конечно.

— Ну, вот видишь. Совсем ты меня не понял. Минутку внимания, Голубев поднял указательный палец, призывая собеседника к молчанию и останавливая его как раз в тот момент, когда он хотел изречь очередную реплику: — Я считаю, что в новый дом забираться не стоит.

— Это и так понятно, — сказал Кондратьев и подытожил: — Вернемся в предыдущий. Там тепло и уютно, и ушли мы от него недалеко, надеюсь, что его никто еще не занял.

Перво-наперво егеря потянулись за пачками сигарет, извлекая их из карманов дрожащими пальцами, как у наркоманов, добравшихся до очередной дозы, запихивали сигареты в рот, нервно прикуривали, а потом блаженно потягивались, расслаблялись. Разве что не мурлыкали от удовольствия. Табачный дым стал щекотать ноздри. Он был одновременно едким и ароматным. У Кондратьева заболела голова, когда он его вдохнул. Но эта боль быстро прошла, иначе ему пришлось бы накричать на своих подчиненных и либо запретить им курить, либо отправить их опять на улицу.

— Весь дом провоняете, — проворчал он.

— Ничего, мы утром дверь открытой оставим. Все и проветрится, сказал Голубев.

— А ночью?

Голубев почесал затылок.

— Ночью — окно.

— Замерзнем, умник.

— Не замерзнем. Все равно в одежде спать будем. А без приоткрытого окна будет даже жарко и душно. Не переживай, командир. Боишься опять закурить?

Кондратьев оставил этот вопрос без ответа. Язык ворочался с трудом, а все слова так жутко коверкал, словно во рту не хватает нескольких зубов и надо отправляться к стоматологу.

Егеря разложили на столе сухой паек: консервы, хлеб, пакетики джема. Существенно разнообразить ужин можно было бы, использовав запасы, хранящиеся в доме. Но кашу готовить никто не вызвался бы, да и не мародеры они. Лучше слушать, как урчит голодный желудок, чем бросать тень на честь российского воинства.

— Вот что меня поразило, — задумчиво сказал Голубев, уставившись куда-то в стену, точно там висела видимая только ему картина, — я ни в одном доме детских игрушек не видел. У них же дети есть. Много детей. Как же они без игрушек обходятся? Так нельзя.

— Мальчишки гильзами пустыми играют, а девчонки… — Не знаю, может, тоже гильзами пустыми, — задумчиво протянул Луцкий.

— И я вот не знаю, что из них получится. Все-таки ребенок учиться должен. Сказки читать про Красную Шапочку и серого волка, трех поросят, Винни-Пуха, а они не знают, кто это. Знают, кто такой Егеев, а писать и читать не умеют. Плохо это.

— Мятежники в школах только Коран преподавали. Ну это все исправимо. Учителя-то тут еще остались, кто нормальные предметы преподавать умеет. Все еще восстановится, — Луцкий верил и одновременно не верил в то, что сказал, потому что не знал, сколько времени на это уйдет.

Подачу электроэнергии в село отключили, как только выяснилось, что в него вошли боевики. Теперь из-за этого возникли определенные неудобства. Во-первых, было темно, во-вторых, все продукты в холодильниках попортятся, лучше их съесть побыстрее.

Они разожгли керосиновую лампу, которую заприметили еще во время зачистки, водрузили ее посредине стола, окружив нехитрой едой.

Глаза быстро привыкли к полутьме. Они смотрели на маленький огонек. От него исходило тепло, согревавшее душу. Егеря протянули к огоньку руки, будто бы гадали на блюдце с кофейной гущей. Становилось приятно и спокойно. Непонятно, чего хотелось больше: есть или спать. Глаза слипались. Кондратьев стал массировать пальцами веки. Если в комнате было бы чуть потемнее, он уже провалился бы в сон и никакая сила не смогла бы вернуть его в реальность, даже сочный, истекающий жиром, поджаренный поросенок и уж тем более не консервы, которыми он питался уже не первый день и вскоре не сможет смотреть на них без рвотных рефлексов.

— Бога ради, прошу, не курите здесь, — опомнился «чистильщик», собака нюх потеряет.

— Ты бы ее лучше на улице оставил, — сказал кто-то.

Собака оскалилась, уставилась в полумглу, откуда донесся голос недоброжелателя. Перспектива оказаться вне дома ей совсем не нравилась.

— Сам лучше на улицу сходи, — сказал «чистильщик», защищая своего любимца.

Но более веским аргументом того, что предложение это было неуместно, служили собачьи клыки. Курильщики — Топорков, Кудимов и Евсеев — тушить сигареты не стали, но с мест своих повставали и без лишних разговоров и споров поплелись на улицу.

«Чистильщик» тем временем скинул с плеч рюкзак, поставил его между ног и развязал тесемки. Рюкзак был большим, словно «чистильщик» носил с собой все свои пожитки. К нему подошел пес, уселся рядом, уставился преданными глазами сперва на «чистильщика», а затем на мешок.

— Проголодался? — «чистильщик» погладил собаку по холке.

Пес замахал хвостом, нервно перебрал лапами, приник к полу, а потом опять выпрямился. Он сорвался бы с места, стал бы бегать вокруг «чистильщика», но в комнате было для этого слишком мало места.

— Чувствуется, что ты хороший хозяин, — сказал Голубев, — хороший хозяин скотинку на мороз не выгонит.

Пес заворчал.

— Глупый, какая это тебе скотинка. Песик поумнее некоторых людей.

Голубев уж было хотел спросить, кого это «чистильщик» имеет в виду, но не успел.

— Морозов ты тоже, похоже, настоящих не видел. Настоящий мороз — это когда сколько б ни кутался в одежды, сколько бы свитеров, тулупов на себя ни надевал, все равно кожу отморозишь. Она сойдет, как шкурка со змеи.

— А если внутренне согреться?

— Только этим и спасаешься.

— Где ж ты так мучился?

— Да есть места. Сибирь, Казахстан, Монголия. Все в определенное время года. Это из ближайших. Про Северный полюс — я и не говорю. Там совсем плохо. Но очень это далеко.

— Неужели и там был?

— Нет, на Северном полюсе не был. Рассказывали мне. Когда в Монголии мерз. В степи. Без укрытия. Думал, хуже не бывает. Мне доказывали, что бывает. Но ведь пока сам не проверишь — не поверишь. Я не проверял. Не получалось как-то.

— Неужели хотел бы?

— Конечно.

Говоря это, он, порывшись в рюкзаке, извлек из него небольшой бумажный мешочек, весом этак килограмма два-два с половиной, взял за верх, встряхнул, а потом открыл и, запустив туда руку, вытащил горсть каких-то коричневых камешков, очень напоминающих затвердевшие лошадиные фекалии, по-другому — конский каштан. На раскрытой ладони он протянул камешки собаке. Она слизнула несколько камешков, стала ими с удовольствием хрустеть, быстро размалывая зубами.