– Нет. Честно говоря, не это.

Лицо у Дороти стало таким серьёзным, что я немедленно вспомнил об исключительной значимости системы образования.

Она помолчала. Можно было не сомневаться, что сейчас для затравки прозвучит какой-нибудь ультраправильный тезис.

– Я считаю, в отношениях двух людей самое важное – это доверие. Ты не будешь с этим спорить?

– Не буду.

– Вот смотри. Мой дом стоит примерно триста тысяч фунтов. Сейчас, может быть, уже триста двадцать.

– Так.

– На банковском счёте лежит столько же. Чуть больше трёхсот.

– Дороти, зачем ты мне это говоришь?

– Ну, чтобы ты знал.

– Для чего мне это знать?

– Если ты, допустим, переезжаешь в Англию, ты должен быть уверен в завтрашнем дне. Правильно? И если вдруг со мной случается что-нибудь ужасное, других наследников, кроме тебя, не будет. Наследником станет муж. А если, например…

– Подожди. Прости меня за тупость. Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой по-настоящему поженились?

Вот тут она смутилась. Смутилась так, что все веснушки на лице смешались в один невыносимо румяный налив.

– Мы можем заранее договориться – по-настоящему или только официально, для проформы. Как захотим.

Я готов был убить себя за этот вопрос, но всё-таки я его задал:

– Дороти, зачем тебе это нужно?

– Допустим, я хочу, чтобы ты мог уехать из вашей гиблой страны.

– Сама ты гиблая.

– Извини. Есть и другие причины.

– Какие другие?

– Это гораздо труднее сказать, совсем личное.

– Совсем плохое? Тогда говори, чего уж там.

– Тогда скажу. Я по твоей вине первый раз в жизни кончила, причём дважды. В общем, обнаружила, что я женщина.

Даже не знаю, кому в такой ситуации проще: человеку с веснушками или без них.

– Ты уже допил? Пойдём в Главный зал.

На улице меня поразило, насколько свободно и охотно городок отворяется навстречу, соглашается стать моим; эту же изумительную приветливость, готовность впустить я ощущал едва ли не в каждом закоулке южноанглийской провинции. Кажется, первый раз я позволил себе плыть по течению: река сама знает, куда несёт. Но где-то чуть ниже диафрагмы, под ложечкой, у меня бултыхался корявый булыжник с неровными острыми краями, сгусток печали и страха, как будто мне предстояла операция по удалению жизненно важных органов, после которой, если выживу, я точно стану кем-то другим.

Каменный зал постройки тринадцатого века был тёмным, просторным и совершенно пустым, если не считать одного-единственного предмета, впрочем, достаточного, чтобы задеть воображение. На грубой, рустованной стене висела шестиметровая столешница – Круглый стол короля Артура, похожий на гулливерскую мишень для игры в дартс.

Задетое воображение тут же, в считаные минуты, поставило стол на середину зала и выпустило на сцену самых блестящих рыцарей, каких только можно вообразить. Они расселись вокруг стола по случаю внезапного прибытия Ланселота Озёрного.

«О! – промолвил Эктор Окраинный. – О! Сдаётся мне, этот рыцарь страшно могуч. Клянусь небом, сэр Ланселот Озёрный даже посильнее будет, чем сэр Кэй!»

Ему дерзко и по существу ответил Ламорак Уэльский.

«Ха, – молвил он. – Ха! Я самолично лицезрел, как сэр Ланселот Озёрный одним ударом копья свалил на землю сразу четверых!»

Тут нарушил молчание сэр Тристрам Лионский, суровый, но справедливый: «Я знаю трёх великих рыцарей в подлунном мире. Это Персиваль, Бламур Ганский и сэр Ланселот, величайший из них».

«А почему же, сэр, вы не назвали сэра Тристрама?» – спросил его Эктор Окраинный.

«Я не знаю сэра Тристрама», – сурово молвил сэр Тристрам.

Ну, и прочие подростковые понты для всех времён и народов.

В зале, как в огромной шкатулке, хранились прохлада и тишина. Мы сели на массивную деревянную скамью возле дальней стены, и я снова достал камеру. Это была старая аналоговая видеокамера, ещё без дисплея; чтобы снимать или посмотреть снятое, нужно было прислониться голым глазом к видоискателю. Я стал перематывать плёнку в режиме просмотра и вдруг заметил, что по ошибке захватил из дома не ту кассету – не чистую, а уже использованную, занятую моими домашними любительскими записями, в том числе кадрами с близкими людьми. Значит, получилось так, что я снимал поверхпрошлого, стирая предыдущую жизнь ради сегодняшней английской прогулки.

На фоне нарядного городка музыкант в клетчатом шарфе задал на саксофоне свой клинический вопрос: «А если это был не я? А-а?..», отвернулся влево, и сразу после него, буквально встык, без малейшего зазора, тяжело зашевелилась пасмурная, невзрачная зима за кухонным окном, побежала коротконогая дворняга, утопая по самое брюхо в уличной грязи, рыжий подслеповатый абажур качнулся над семейным застольем. Там была Марина, были Алина с Юлькой, была Елена; сидели, как новобрачные, рядышком Николай Иванович и Валентина Павловна, ещё смеющиеся и живые. Были Валера и Женя, Алек и Сергей. Была девочка Кося, танцующая ночью на людной площади одна.

Очевидно, я просто забылся, пока подглядывал в камеру, и спустя минут пять застиг себя с идиотской счастливой улыбкой. Моя спутница что-то поняла, встала и вышла, ни слова не говоря.

Я досмотрел до того момента, когда в рассеянном фокусе застряли цветочки со старых советских обоев; потом наконец оторвался от видоискателя, в последний раз оглядел пустой зал и тоже пошёл во двор.

Уже выходя, я зачем-то включил запись, почти машинально, и теперь благодаря этой бесцельной съёмке немыслимо долго, пока не обессилит, не размагнитится плёнка, по мокрому сияющему газону будет расхаживать, утробно бормоча, перламутровый голубь, а возле каменной стены будет стоять Дороти – лицом к стене, как наказанная, с непривычно сгорбленной спиной.

Хотя на самом деле говорить о наказании было бы уместнее в отношении меня. Но именно в тот день я испытал колоссальное облегчение, как будто приговорённый к удалению органов подслушал тайну некоего консилиума и случайно выяснил, что операция отменяется: она не нужна.

Следующим вечером я улетал в Москву. По дороге в Хитроу мы не произнесли ни слова, но я мысленно благодарил Дороти за молчание. Достаточно было краем уха слышать радио и вдыхать ветер, залетающий в окна машины.

В аэропорту, несмотря на близкую полночь, длился белый электрический день, трезвый и суетливый. Времени оставалось мало, надо было становиться в хвост очереди на регистрацию. Когда я в прошлый раз улетал из Лондона, всё было точно так же, но что-то необратимо изменилось.

– Можно я не буду ждать? – сказала Дороти. – Честно говоря, мне надо в туалет, извини.

Она погладила меня по руке, поцеловала в щёку и ушла не оглядываясь. Я даже не успел проводить её взглядом, потому что в сумке заголосил телефон.